Сувенир из Нагуатмы. Триумф Виджл-Воина - [5]

Вскоре я почувствовал мощнейшие вибрации в районе шеи, в тех самых местах, где пустили уродливые подкожные щупальца мои упругие шишечки-шарики… Меня трясло; казалось, невидимые насосы вытягивают изнутри плоть, ту самую, нездоровую. Не знаю, сколько это продолжалось. Помню только голос, нет не голос даже, а мысль во мне, мысли иного существа, лечащего: “Мы, пожалуй, сможем тебе помочь. Не унывай, сынок, болезнь скоро отступит”. Да, именно эти слова. И я очнулся в постели с ещё остатками вибрации в теле, со жгучей болью — да, да, именно там, откуда расползались метастазы.

Я бросился к зеркалу. На шее огненно алели пятна: как раз в этих местах, взрывая живые клетки из глубины, трудились насосы… Боже, прости мне мои согрешения, помоги мне!

16 февраля, утро. Что это было? Не нахожу себе места… Сильнейшая жгучая боль поутихла, я спокоен, вполне спокоен. Вышел даже в молочный магазин, часа три отстоял в очереди. Номерок на ладони… № 243, до сих пор не просохли чернила. Говорят, после войны так было: номерки на ладонях в очереди. И карточки.

Хорошо, что нам с Верой Васильевной немного надо. Сварили кашу пшенную с молоком, попарили, выдержали в духовке — Вера Васильевна мастерица варить кашу! — поклевали немного, ну и сыты… Мы теперь как одна семья: и наше нездоровье, и наша бедность, незащищенность какая-то перед этой жизнью сильно сблизили нас, даже сроднили. Я давно уже не плачу за квартиру — Вера Васильевна запретила раз и навсегда думать об этом! Ведем общую кухню, одни расходы, все у нас общее с недавних пор. Да и она мне теперь, как родная мать. Никогда не знал матери, с самых пеленок в неведении, и вот, надо же!

…В последнее время у меня почти нет желаний, я избавляюсь от них решительно. Того требует йога, того самому хочется. Но вот нынче тяга с утра — продолжить рассказ о Вере Васильевне. Потребность, направленная к себе, — это, конечно, всегда желание, а вот от себя — это уже называется стремлением. Стремлению, как таковому, я противиться не намерен. И потому начну с квартиры. Она у нас двухкомнатная, на первом этаже. Комната Веры Васильевны побольше, посветлее, с окном в запущенный двор; моя — маленькая, узкая, окно выходит в противоположную сторону пятиэтажки… Моя комната… Да, так оно, в сущности, и есть. Вера Васильевна не единожды повторяла: твоя, твоя! Она и прописала меня в квартире и как-то в долгом разговоре, за чаем, замерла, вздыхая тяжко:“Отжила свое… Семьдесят годков скоро, подумать только… Скоро, скоро ответ держать, и не возражай, Славик, пожалуйста, этот год не переживу, знаю. А квартира останется тебе сынок, я и в завещании указала… Наследников-то у меня ни души; твоя, Славик, квартирка-то, не возражай”.

Ничья она скоро станет, Вера Васильевна, ЖЭК заберёт. Да не в этом дело. Помню, лет шесть назад увидел я в гастрономе пожилую женщину. За сердце держалась, никому не нужная; у ног — продовольственная сумка… “Вам плохо?. Она попросила проводить до выхода, до улицы — хотя бы — глотнуть воздуха. Ну, сумку в руки — и к выходу; она за моё плечо слабо держалась, часто останавливаясь, отдыхая… До самою дома проводил и в квартиру зашёл. Какое-то доверие между нами сразу, так и познакомились. А после звонил, Вера Васильевна узнавала сразу, рада была, просила наведать. Я уже работал тогда после института, но с жильем полная безнадега была: лет на пятнадцать очередь. Я угол снимал, комнату на двоих, еще с одним научным сотрудником. Напарник много пил, путался с женщинами, а меня выпроваживал погулять. Все это не по мне, грязно как-то, я уже увлекался йогой, хотелось покоя. Так что предложение Веры Васильевны — переехать к ней — воспринял с радостью. Хозяйка была вдовой, причем фантастически долго — лет тридцать пять, как я понял. Муж ее Андрей Максимыч, да еще Максимов, “Максимыч в квадра-те", как она иногда говорила, был морячком, капитаном дальнего плавания. Да еще и рыбак вдобавок, а рыбак, известное дело, дважды моряк, так что “Максимыч в квадрате” был еще и “морячок в квадрате”, такие дела… Как я понимаю, всего у Максимыча было в избытке: полно жил, буйно, ненасытно, крайность на крайности. И потому, видно, немного отмерила человеку судьба — лет сорок всего. Утонул капитан Максимов во время шторма. Авария какая-то крупная… Сорвало волной корму… Половина экипажа тогда погибла, человек пятьдесят, большой траур в порту был. А капитан Максимов так и не вышел из каюты, “так что могилка его, почитай, весь этот Бискайский залив и есть… вечная память…”.

А Вера Васильевна учительствовала в школе. Всю жизнь до пенсии учительница физики и химии. “Детей нам с Максимычем Бог не дал… а любила-то я муженька, ох, как любила, непутевого!.. Нынче так любить не способны, не-е-е-т. Ведь сильно любить — значит, все прощать; я ему такое прощала, умолчу, Славик. Он такое выкидывал, о Господи!..”

Она любила рассказывать о своем капитане. Да ведь и можно понять: у Веры Васильевны давно уже не было будущего; не было, в сущности, и настоящего; она и жила только им, прошлым, и во мне находила благодарного слушателя.

Не знаю, почему Вера Васильевна снова не вышла замуж, осталась вдоветь. Вероятно, были причины. Должно быть, хотела остаться верной своему непутевому. Редкий случай.