Суровый март - [11]

Фролов молча попятился.

Ему стало страшно.

НАВСТРЕЧУ ВЕТРУ

Эренджену Сантееву

Трое шли, догоняя ушедший вперед отряд, мечтая о горячем армейском супе. Степь была пустынная и немая, поглощающая малейшие звуки. Старшему, матросу Василию, шел тридцать второй год. У него были небольшие усики и длинный чуб смолистых волос. Высокий, в короткой потертой кожанке и запыленных сапогах, он казался очень стройным. Галушко был несколько ниже Василия, но шире в плечах. На рыжей голове его плотно сидел вылинявший заячий треух. Галушко говорил путанно, чередуя украинские слова с русскими. В свободное время он особенно много и пространно любил говорить о мировой революции. Это была его самая излюбленная тема. Галушко, обыкновенно, усаживал собеседника рядом и говорил, похлопывая его по плечу.

— Так вот, я и считаю, как бы правильно выразить… Войну-то мы закончим? Закончим. Ясное дело, закончим. А тогда как? Тогда и мировая скоро начнется… А мировая революция, ты, браток, не понимаешь… Это, брат, дело, ох и дело, — нараспев повторял он, потрясая указательным пальцем в воздухе.

И он говорит до тех пор, пока собеседник не уходит от него. Тогда Галушко вскакивает и хватает его за рукав:

— Постой, постой, браток. Куда ты? — кричит он. — Я же тебе так и не досказал. Что? Некогда? Ну, ладно, я тебе в другой раз доскажу…

Эту особенность пехотинца хорошо знали в отряде, и когда Галушко подходит к кому-нибудь и говорит: «Ох, и расскажу я тебе что-то, браток», — тот бесцеремонно отвечает:

— Знаю, знаю, о чем говорить будешь… Опять про мировую…

Окружающие громко смеялись, и Галушко недовольно хмурил рыжие брови.

Калмык Церен был моложе всех. Ему шел только двадцать первый год. Он появился в отряде недели три назад и первое время почти всем казался каким-то вялым, безжизненным.

— Понятливости у парня мало, — говорил про Церена Галушко, — страсти настоящей, революционной нема в нем.

А калмык оставался все таким же. Он говорил очень мало, и двое так и не могли понять, то ли это является следствием того, что он вообще скуп на слова, то ли того, что он плохо знает русский язык. Калмык вечно улыбался, независимо от того, говорил он о чем-нибудь радостном или печальном.

Третий день шли они по степи, догоняя армию. Армия была где-то около Вторых Яндыков. Изредка на пути встречались омертвелые хотоны. Вечером третьего дня они сделали привал в одном из таких хотонов. Василий достал из полевой сумки кусок заплесневелого хлеба и разделил его на три части. Этим исчерпались их пищевые запасы.

— Вот, дивись, и хлеб уже вышел, — тихо сказал Галушко и устало зевнул. Они встали и снова пошли вперед по дикой мертвой равнине, которая вдалеке сливалась с серым декабрьским небом.

— Как бы мы не сбились, Церен? — неуверенно сказал Василий и посмотрел на спутника. Но калмык отрицательно покачал головой и поднял воротник своего старенького зипуна.

— Зачем боялся, товарищ Василий! — твердо возразил он. — Ходить на восток надо… На запад пойдешь — шурган[1] встретишь… Большой беда нажить можешь. А за дорогу не бойся. Церен по этой степи тринадцать лет чабановал, он каждая лощина тут знает. Зачем боялся! Я вас с закрытыми глазами до Яндыков доведу. Тут до Яндыков палку добросить можно. Тут близко.

Галушко передернул широкими плечами и криво усмехнулся.

— У тебя всегда близко, — перебил он Церена. — Палку добросить можно, балакаешь, а на самом деле идешь, идешь, семь потов с тебя, як с бугаяки, сбежит, а Яндыков не видно.

…Снова шли, и степь бежала вперед, расширяя горизонт, и оставалась позади ровная, необъятная, молчаливая.

На следующий день Галушко захотел есть первым. Он уныло поглядел на рыжую сумку матроса и потрогал рукою колючий подбородок.

— В животе як хтось щипцами орудуе, — сокрушенно пожаловался он.

Никто не ответил. Решили идти быстрее, делать как можно меньше остановок для отдыха. Приближался вечер, и небо начинало темнеть. На востоке и на западе оно становилось бурым. Идти было труднее, потому что степь сразу же переходила в песчаную пустыню. Ноги тяжелели, увязали в сером песке.

Василий чувствовал, как песок набивается в дырявые сапоги. В висках гулко стучала кровь. Он тяжело дышал. Усталостью наполнились широкие карие глаза. Хотелось спать. Галушко шел быстрее. Сапоги были у него крепче, но длинная солдатская шинель была неимоверно тяжелой.

И только один Церен шел быстро и легко, не выявляя никаких признаков усталости. Шел он прямо, и лишь крупные капли пота выступали на его коричневом лбу.

Вечер наступал медленно. Сначала начало темнеть на востоке, потом где-то вверху жалобно заскулил ветер и бросил целое облако песка. Церен посмотрел на непроглядное черное небо и неодобрительно покачал головой.

— Плохой дело… Шурган большой идет… На нас идет, товарищ Василий.

— Бачишь, якая стерва! — выругался Галушко.

— Пойдем скорее! — закричал Церен, прикрывая ладонью рот: — Кибитка искать пойдем.

Они зашагали быстрее, потом побежали. Ветер дул сильнее. Он подымал коричневый песок, бросал его за ворот. Стемнело окончательно, и небо над головой исчезло, затуманенное каспийским ветром. Бежать было трудно, особенно Василию, еще не окрепшему после перенесенной болезни.