Суровые дни - [72]

— Спасибо, сестра! Будем живы, отведаем вашего угощения на обратном пути.

Садап проводила гостя и сына; глядя им вслед, вздохнула:

— Помоги нам, о аллах!.. Не дай свершиться бесчестию!.. Одну овцу пожертвую во имя твое!

Поведение Борджак-бая, в решительный момент не пожелавшего присоединиться к общему делу и пытающегося посеять раздор среди туркменских племен, не на шутку тревожило Махтумкули. Он и раньше знал, что бай поддерживает сношения с высокопоставленными лицами Астрабада, что он даже вхож в дом правителя. Но изменить в такие тяжелые дни своему народу! — это не укладывалось в сознание.

Борджак-бай оказался изменником в полном смысле этого слова. Он — как та хромая овца, без которой не бывает стада. Не страшно, если она плетется в хвосте, но когда она становится во главе стада — дело может кончиться плохо. Что же сделать, чтобы люди не клюнули на золотой крючок врага? Ведь сейчас все зависит от того, будет или не будет сплочен народ. Если да — он победит и сможет значительно облегчить свое существование, если нет — тогда поражение и новая беспросветная кабала.

— Выпил бы чаю да лег отдохнуть! — сочувственно сказала Акгыз, ставя на дастархан чайник. — Ведь целую ночь не спал, всё ходил по кибитке! Заботы этого мира никогда не кончатся…

— Все это, конечно, верно, — согласился Махтумкули, — нет конца заботам, каждый день приносит новые, одну хуже другой. А все же не всегда так будет, Акгыз! У арбы мира сломалось в дороге колесо, но его починят, обязательно починят, Акгыз!

— Ладно уж тебе! — невесело засмеявшись, отмахнулась Акгыз. — Всю жизнь о спокойствии да о согласии толкуешь, а где они? Только и найдешь их, когда в землю зароют!..

У порога кибитки остановился Тархан, неуверенно поздоровался.

— Здравствуй, ягненок мой! — ласково откликнулась Акгыз. — Я еще не поздравила тебя с благополучным возвращением…

— Ай, ничего со мной не случится, Акгыз-эдже! — рассеянно ответил Тархан.

— Не говори так, все от судьбы зависит! Кто может знать, что у нее, разлучницы, на уме? Вон сердар — такой уж был самоуверенный человек, а нынче и его кибитки коснулся ветер печали… Все в руках рока, сынок!

— Будь сердар поскромнее, не случилось бы с ним ничего, — сказал Тархан.

— Это так, дитя мое, — вздохнула Акгыз. — Садись, я сейчас и тебе чайник чаю принесу…

Тархан уселся на самом краешке паласа, прислонившись спиной к перекладине терима. Махтумкули, наливая чай, спросил:

— Прихворнул что ли, сынок?

Голос его был участлив и ласков, и Тархан опустил голову, словно провинившийся.

— Я пришел проститься с вами, Махтумкули-ага, — смущенно ответил он.

Махтумкули взглянул на него внимательно и испытующе.

— Проститься, говоришь?

— Да, Махтумкули-ага…

— Куда же ты собираешься, сынок?

Тархан только повел своим большим носом и судорожно глотнул, не решаясь ответить.

— Не бойся, сынок, говори прямо! — мягко сказал Махтумкули. — Что у тебя случилось?

Тархан поднял голову.

— Махтумкули-ага, я хочу вернуться на родину!

— На родину? — переспросил Махтумкули и задумался. — Да, родина, сынок, у человека одна. Где бы он ни был, память о ней живет в его сердце. Говорят, что разлученный с милой плачет семь лет, а разлученный с родиной— всю жизнь… Ты что же, весть какую получил?

— Нет, Махтумкули-ага.

— Почему же вдруг собрался?

Акгыз внесла чайник, поставила его перед Тарханом и вышла. Махтумкули продолжал:

— Вершина горы не бывает без дымки, голова молодца— без думки… Говори, что задумал, сынок, кроме нас с тобой в кибитке никого нет.

— Все скажу, Махтумкули-ага! — горячо воскликнул Тархан, глядя на старого поэта горящими глазами. — Если неверно поступаю, простите мою вину…

И он начал рассказывать. Со всеми подробностями он описал, как нашел в Куня-Кала Лейлу, как, посадив ее на круп своего коня, пробивался сквозь кольцо врагов, как нашли они тихий приют в тугаях Гапланлы. Он сказал, что намерен навечно соединить свою судьбу с Лейлой, что собирается увезти ее.

Махтумкули слушал, и перед его глазами вставала собственная юность, далекая, как звездное небо, юность, в которой жила девушка Менгли, бушевали страсти, причудливым узором сплетались горести и надежды. Старому поэту был понятен порыв Тархана, ибо нет пламени сильнее, чем пламя первой любви. Сам поэт тоже горел когда-то в нем…

— Я понимаю тебя, сынок, — печально сказал старый поэт, когда Тархан закончил свою исповедь. — Разлука с тобой будет для нас тяжела. Мы привыкли к тебе, считаем тебя родным. У тебя честное и мужественное сердце. Это большое богатство, которое будет тем больше увеличиваться, чем щедрее станешь ты делиться им с другими. Конечно, для нас было бы лучше, если бы ты остался — в эти тревожные, суровые дни неизмеримо большую ценность приобретает каждый верный человек. Но я не стану тебя уговаривать. Тебе кажется, что ты нашел свое счастье, — я рад, если это так. Ты хочешь побороться с судьбой, сломить ее, как ломают норов необъезженного коня. Пошли тебе аллах удачу на этом нелегком пути.

Махтумкули отпил несколько глотков чаю, хотел было рассказать Тархану о себе, но подумал, что это — лишне, что не стоит ворошить пепел остывших костров. И он сказал: