Суровая путина - [98]

В церкви Федора молилась о сыне, как об умершем, но когда говорили ей, что Аниська жив, она верила и этому.

Случай убедил ее, что Аниська и в самом деле жив и может навестить ее с минуты на минуту. Однажды жену Панфила Шкоркина, Ефросинью, вызвали к атаману и вручили письмо. В письме сообщалось, что Панфил пятый месяц сидит в новочеркасской тюрьме.

В тот же день Ефросинья выехала в Новочеркасск и там виделась с мужем. Вернулась домой странно молчаливая и как бы напуганная чем-то. На вопросы хуторских баб отвечала невнятно, дрожа тонкими сухими губами. А Федоре таинственно топотом сообщила, что видела в городе Аниську.

Просил он передать матери поклон и никому не рассказывать о нечаянной встрече.

С этого времени надежда на свидание с сыном укрепилась в душе Федоры.

Бурное время с небывалой быстротой перемещало людей. Уехал в Новочеркасск под знамена генерала Каледина Дмитрий Автономов. Емелька Шарапов подался в Ахтари, потом неожиданно появился в хуторе, осунувшийся, злой. Из облезлой шапчонки его торчали клочья ваты, пиджак пестрел рыжими заплатами, но попрежнему бойко бегал Емелька по промыслам, снаряжал пиратский дуб для заезда в заповедные воды. Но люди плохо сдавались на его уговоры. Все заметнее редели его ватаги, и к осени надолго поник у берега черный парус пиратского дуба, а сам Емелька недели две гулял в Таганроге, пропивая с прасолами последнюю воровскую долю.

В середине ноября приехал из города Григорий Леденцов, тихонько сообщил тестю:

— Ну, папаша, в Питере революция…

— Опять?! — побледнел Осип Васильевич.

— Опять. Только теперь уже держитесь. Большевики — это, знаете, «долой капитал!» и тому подобное… Понятно?

Прасол сидел, ввалившись в кресло, опустив лысую голову. Ему казалось, что Леденцов шутит или нарочно пугает его.

— Ты, Гришенька, всегда меня расстраиваешь. Когда это было видано, чтобы люди супротив капиталов шли! Каждому ведь хочется капитал нажить. Ведь я простой рыбалка был, у меня ломаной копейки на праздник не было, а я все-таки думал, как капитал этот нажить. И вот нажил. Бог помог. И так каждому охота, поди.

Леденцов, презрительно усмехаясь, смотрел на прасола.

— Вы, папаша, как малое дитё рассуждаете или придуриваетесь. Забыли вы, как мержановцы громили нас на море? Из-за какой милости, как по-вашему?

Прасол молчал.

— Да вы, папаша, близко не принимайте к сердцу. Большевики придут ли сюда, еще не известно. Генералы Каледин и Алексеев собирают сейчас войско из казаков, чтобы не пустить большевиков на Дон. Авось, бог помилует.

За последние дни прасол совсем осунулся, одряхлел, аккуратная его бородка побелела, точно покрылась инеем.

В ту ночь совсем расхворался Осип Васильевич. До самой зари в голубом доме слышались стоны, суетились люди, желтел тревожный свет.

…Был конец декабря. Над Ростовом сгущались туманные сумерки. Выдавший с утра снег растаял, к вечеру легкий морозец сковал жидкую грязь улиц. Тонкий хрупкий ледок, намерзший на панелях, звонко похрустывал под ногами пешеходов.

Выбирая наиболее темные места, Анисим Карнаухов шел по одной из глухих улиц. Завидя впереди фигуру в военной форме, он незаметно переходил на другую сторону. Грязный подол солдатской шинели хлестал по голенищам его сапог. Серая солдатская папаха была надвинута на глаза, прятала их угрюмый блеск.

Перейдя железнодорожные пути, Аниська поднялся по скользкой глинистой тропинке в гору. Нырнув в огороженный дощатым забором двор, постучал в ставень маленького домика. Дверь скрипнула, послышался женский голос. Согнувшись почти вдвое, Аниська шагнул через порог.

Сняв шинель, он присел к столу, затемнив своей широкой тенью маленькую комнату. Липа смотрела на него тревожно, вопросительно.

— Иван Игнатьевич не приходил? — спросил Аниська усталым голосом.

— Нет… А ты разве его не видал?

Аниська поднял на нее блестящие глаза:

— Вчера с Чекусовым встретился — оказывается, устроили ему и Панфилу побег из тюрьмы. А нынче едем в Рогожкино.

— Уже едете? — грустно откликнулась Липа.

Лицо ее стало печальным, руки упали на колени.

— Ждать нечего, — хмурясь, сказал Аниська. — И так много прождали… Знаешь, кого я нынче видал? Автономова… Чуть было с ним не столкнулся нос к носу на улице. Весь начищенный, подлюка, шпорами дилилинькает.

Переодеваясь в рыбацкую одежду, он рассказывал обо всем, что случилось с ним за последние дни в городе. Липа слушала, пугливо расширив глаза.

Переодевшись, Аниська подошел к ней, обнял. В полушубке, опоясанном кушаком, в ватных шароварах и треухе он выглядел намного старше.

— Береги себя, Анисенька… для него, для крохотки нашего. Чуешь?

— Неужто скоро будет? — Аниська смущенно потупил взгляд.

— Кажись, к масляной… Уже ворошится.

Аниська крепче прижал к себе жену, нежно гладил ее по голове. Глаза Липы светились радостью, щеки горели.

В дверь постучали. В комнату вошли Павел Чекусов, Панфил Шкоркин и Иван Игнатьевич.

— Чорт! Опоздали, — шумно отдуваясь, проговорил Иван Игнатьевич.

Он был в потертом извозчичьем тулупе, в меховой высокой шапке, в валенках.

— Ну, как? — он весело сощурился, поворачиваясь перед Аниськой, помахивая кнутом.