Суровая путина - [37]

— Ну, как?

Васька хохотал.

— Анися, в аккурат баба, ей-богу! Не отличишь.

Набивая пазуху тряпьем, Аниська советовал:

— Ты только голос меняй. Сейчас Панфил с каюком подвалит. Он и тебе такую амуницию подвезет. Вот навроде баб и прошмыгнем через куты. А Панфил, так и быть, за мужика останется.

Через полчаса Панфил и переодетые разведчики отчаливали от хутора. Егор, довольный выдумкой сына, стоял на берегу, тихо посмеивался, а подвыпившие Кобцы подхихикивали жеманно сидевшим на каюке «молодухам».

— И додумались же хлопцы, — ласково бормотал Егор, с трудом узнавая сына в сидевшей на корме красивой бабе.

23

Уже вечерело, когда разведчики выбрались в Дрыгино. Наперекор Панфилу и Ваське, Аниська правил прямо к хате кордонников.

Панфил изо всех сил налегал на весла. Аниська не сводил с кордона зоркого взгляда.

Храня осторожное молчание, рыбаки держались середины затона. Хатка кордонников медленно проплывала мимо. У самого берега оранжево сверкал огонь, у таганка мирно сидели казаки. Неслышное воздушное течение несло аппетитный запах разваренной с рыбьими потрохами каши. У дверных наличников, под застрехой, торчали тополевые кудрявые ветки. На крылечке, на привядшем травяном настиле, руку наотмашь, лежал пьяный казак.

— А вахмистра не видать, — тихо заметил Панфил, — наверняка в хутор удрал. Везет же нам, ребята, нонче.

Заметив разведчиков, пихрецы столпились у берега, у гончих лодок.

Аниська сразу узнал Мигулина, его пшеничный чуб, красиво изогнутые усы.

Приставив к глазам бинокль, Мигулин за кричал зычным озорным тенорком:

— Кахи! А-ха! Бабоньки! Подвертывай под свежую ушицу… Гей!

— Спасибо, миленькие, до своей поспешаем! — по бабьи голосисто отозвался Аниська и, выставив набитый тряпками бюст, игриво помахал рукой.

— Ай да, чернявая! — наперебой закричали кордонники. — Откуда, любушка? С какого хутора?

— С Обуховки! — пискнул Аниська.

— Чего же ты, станишник, с ними, двумя будешь делать? Оставь нам на ночку хоть ту, рыженькую, — просили пихрецы Панфила.

Васька закрывался платком, фыркал, сдерживая смех.

— Тебя зовут, Василь, может, ссадить на ночку? — тихо спросил Аниська.

— Ох, братцы, не выдайте. Не обмишультесь, — хихикал Панфил, нажимая на весла.

Под прикрытием камышей крутии достигли указанного Егором шпиля, спрятали каюк в непролазные заросли камышей.

Душные, безветренные сумерки осыпали разведчиков комариной метелью. Трудно было дышать, несмотря на близость моря, на бескрайний простор гирл. Насгребав кучу заплавы[23], разведчики примостились передохнуть у узкой песчаной косы. Темнота быстро сгущалась. В небе горели неяркие звезды.

Крупные займищные комары клубами кружились в воздухе, застилали и без того тусклое небо. Васька стонал, отмахиваясь платком:

— Не дадут жизни. Заедят проклятущие.

Улегшись на заплаве, Аниська смотрел одним глазом в бинокль на сереющий в сумраке Средний кут. Прямым зеркальным шляхом стремился он в море. Здесь скрещивались тайные рыбьи тропы. Сюда веснами неисчислимыми стадами шла на нерест[24] рыба, оседая в затененных омутах. Не один крутий возвращался отсюда с богатым уловом.

Попыхивая цыгарками, рыбаки лежали, прижавшись друг к другу.

— Как вон та звездочка станет вровень с чулецкими ветряками, так и запалим костер, — сказал Панфил.

— Не поздно? — усомнился Анисим.

— Скажи — рано. Не раз приходилось на этом месте «свечки» держать.

Панфил заворочался, пряча в пригоршню свет спички, снова задымил махоркой.

— Вы бы рассказали чего-нибудь, дядя Панфил, — попросил Васька. — Может, комары от вашего рассказа разлетятся.

— И верно, сбрехнули бы словцо. Все одно не спать, — поддержал Аниська товарища. — Расскажите, как пулю из вашей ноги вытаскивали.

Панфил пренебрежительно хмыкнул:

— Чего тут любопытного? На моих глазах ее, треклятую, вынули. Здорово охнул разок. А доктора похвалили. Вот, говорят, настоящий казак. А того и не знают, что мой дед из-под Харькова, а батя с казаком хотел породниться, да ему не дозволили, — Панфил хихикнул. — Так вот, когда узнали доктора, чья пулька, покою не давали расспросами о запретном рыбальстве. Только я, конешно, отмалчивался. Потому, тюремное наше дело, ребята. Недаром поется про нас: «За привольное рыбальство все по тюрьмам, по замкам…»

— Все-таки, о чем разговор был? — спросил Аниська.

— А вот о чем. По-ихнему, по-образованному, мы, крутни, вроде разбойников и ворюг. Вы, говорят, всю рыбу из царских вод выловите за несколько годов, и царю нечего на стол подавать будет. И все смеются, шутят вроде. А того не понимают, что мы не против запретности заповедных вод, ежели бы они по закону соблюдались… Тут один — он более всех мне запомнился, какой-то городовичок, мастеровой, видно, со мной рядышком лежал, — сказал мне по секретности: брешет, говорит, донское начальство; рыбы в Дону да в Азовском море много, и мудрыми учеными людьми гирла до самого Среднего кута отписаны всему народу, чтобы рыбалить вольно, где захотим — в Дрыгино, в Среднем. Только бумагу эту затаили.

— Кто же затаил? — прервал напряженно слушавший Аниська.

— Царь с министрами. Мне так и сказал этот городовичок. В этой бумаге сказано: можно рыбалить до самой Средней, а заповедный питомник — в самом Дону и трех гирлах, где нужен расплод рыбы. А царь, вишь, куда хватил. Припер нас до самой Нижегородки и лови как знаешь. Но, сказал мастеровой, придет время, когда в гирлах будет полный порядок, когда всем будет рыбы хватать.