Суровая путина - [116]

Чекусов, размахивая наганом, спрыгнул в толпу.

— Сазон Павлыч, — обратился он к Голубову, которому уже успели связать кушаками руки. — Ты погорячился, придется тебе посидеть трошки в атаманской. Отведите его, — приказал Чекусов Илье и Ивану Землянухину.

Голубова увели в атаманскую комнату.

Чекусов снова поднялся на трибуну.

На Емельку вылили ведро воды. Он пришел в себя, встал, пошатываясь, рукавом стирая с виска смешанную с грязью кровь.

Затравленно озираясь, Полякин поискал глазами старика Леденцова, Парменкова, Андрюшку Семенца и, не увидя их, совсем оробел, съежившись, стал незаметно выбираться из толпы. Вслед ему неслись глухие раскаты страстной речи Чекусова.

Сердце прасола сжималось. Трусливо оглядываясь, он расталкивал рыбаков, наступал на чьи-то ноги, спешил. На Осипа Васильевича вдруг напал такой страх, что он бегом кинулся по улице…

Слухи о новом большевистском декрете о земле давно носились по хуторам. Весть о том, что декрет будет зачитан на сходе, одних обрадовала, других встревожила.

Большинство шло на сход, точно на праздник.

Илья Землянухин, всю жизнь свою копавшийся на леваде, как подшучивали — длиной в сорок куриных шагов, даже принарядился по-праздничному: надел чистую бумазейную рубаху, смазал дегтем сапоги.

Илья Спиридонов, все чаще прихварывавший после скитания по зимнему займищу в партизанской дружине и тяжело передвигавший сведенные ревматизмом ноги, был уверен, что кончилась теперь воровская крутийская жизнь, и заживут малосеточные рыбалки без страха перед пулями царской охраны.

И многие, кто работал прежде у прасолов за голодный пай и ездил по их указке в заповедные воды, думали так же, как Илья.

Слова о заключении мира вызвали одобрительный гул всего схода. Потом, когда речь зашла о земле, все притаились. В задних рядах становились на цыпочки, вытягивали шеи, стараясь не проронить ни одного слова.

Только слышен был сиплый голос Чекусова да крик суетливых галок на тополях.

— Сейчас, товарищи трудовые казаки и иногородние, мы зачитаем вам декрет о земле, — передохнув, сказал Чекусов.

Анисим Карнаухов и Панфил Шкоркин, выставивший из-за спины Чекусова свою ощипанную, как куриный хвост, бороденку, взволнованно переглядывались. Чекусов развернул газетный лист, передал Анисиму. Тишина стала торжественной и напряженной. Было слышно, как дышали люди.

Анисим, прокашлявшись, начал:

— «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа. Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных советов крестьянских депутатов…»

Ясный голос Анисима становился все громче, увереннее. Теплый ветерок трепал его смоляной чуб. Сотни людей не шевелились. Только изредка нарушали тишину сдерживаемый кашель да чей-нибудь одобрительный возглас.

Прочитав четвертый пункт декрета, Анисим возвысил голос, закончил:

— «Земли рядовых крестьян и рядовых казаков не конфискуются», — и опустил, газетный лист.

Сход с минуту молчал. И вдруг прокатилась буря аплодисментов. Теперь смешались казаки с иногородними.

— А как же паи?! — недоумевающе выкрикивал пожилой, изможденного вида казак, — Говорили — паи у казаков отбирать будут, а оно вон чего…

— То-то и оно, полчанин, — разъясняли казаку. — Отберут землицу у тех, кто ее у казаков скупал да тыщи десятин имел. Ты думаешь, наказной атаман тоже паи получал? Ха-ха! Как бы не так! У него свои паи были не таковские. Вот у него-то да у таких скупщиков, как Леденцов, землицу отберут да всему обществу и отдадут.

Только среди зажиточных старых казаков хранилось сдержанное молчание. Оттуда несло холодом враждебности, там велись свои приглушенные разговоры.

Павел Пастухов, озлобленно моргая выпученным белым глазом, нашептывал подходившим к нему казакам:

— Вам меду подлили, а у вас и слюни потекли. Эх, вы! Кто этот декрет придумал? Хохлы, хамы, чтобы себя донской землей ублаготворить, а нас, казаков, с Дону спихнуть. Ишь, придумали конфискацию какую-то. Спокон веков такого не было…

Высокий и прямой, как глубоко ушедший корнями в землю тополь, стоял у крыльца Иван Землянухин. Рядом с ним сутулился, опираясь на палку, Илья Спиридонов.

— Илья Васильевич, слышишь? Наша теперь землица-то, а?.. Наша кормилица! — растроганно сказал Землянухин.

Сход закончился избранием нового хуторского совета и земельного комитета. В совет вошли: от иногородних — Анисим Карнаухов, председатель; члены: Ерофей Петухов, Илья Спиридонов, Иван Землянухин, Панфил Шкоркин; от казаков — Павел Чекусов, Иван Журкин, Андрей Полушкин.

Сход расходился медленно. У здания хуторского правления, а теперь — совета, до самых сумерок, возбужденно разговаривая, бродили казаки и иногородние, обсуждая новый закон о земле. В окне бывшего атаманского кабинета до глубокой ночи блестел свет: там, разбирая хуторские дела, заседал новый совет.

17

Далеко за полночь пришел домой Панфил Шкоркин. Он развязно ударил костылем в дверь и, когда сонная Ефросинья отворила ее, важно посмотрел на жену, прошел в хату. Ефросинья недоумевала: давно она не видела Панфила таким. Она решила, что муж под хмельком, и уже хотела осыпать его зычными упреками. Панфил остановился посредине тускло освещенной хаты, игриво подмигнул жене, ударил себя кулаком в грудь.