Суровая путина - [113]

Гриша смотрел на тестя так, будто не узнавал его или потов был расхохотаться.

— Ну, вы, папаша, и ловкач! Не в обиду будь сказано, политику играете ловкую. Желаю успеха! — с приказчичьей галантностью изогнулся Леденцов. — Лавируйте… А я предпочитаю идти напрямик. Мне никто не поверит, что я теперь крестьянин. Крестьянами мы были, а теперь мы — кожелупы. Кажется, так нас тут в хуторе прозывают. И ежели общество вас пока не трогает, как и моего папашу, так это пока. Слабовато они еще стоят. Укрепы нет. А ежели бы дать им эту укрепу, они бы вас поделили еще не так…

— На то божья воля, — вздохнул прасол.

— Во-во! Божьим именем ловко прикрываетесь, папаша, Вы — прямо артист.

— Бог с тобой, Гришенька! — обиделся Осип Васильевич. — Ты, может, скажешь еще, что я жулик… Помилуй бог!

Осип Васильевич и Гриша замолчали. Оранжевый свет тихого вечера постепенно угасал, веранда окутывалась сумраком. Между голых ветвей дикого винограда, еще цепко державшегося за перила и резные столбики, просвечивали спокойные отблески заката. Пахло горьковатой цветенью верб, из займища несло резкой прохладой. Было так тихо, что слышен был сонный, спокойный плеск недалекой реки.

— Благодать-то какая! — сказал прасол.

— Погодка самая рыбная, — заметил Гриша. — Как тут старые ватажники — рыбалить не собираются?

— Без нас базар плачет, — сокрушенно вздохнул Полякин. — И охраны нет никакой. Лови, где хочешь, а пустуют гирла. Ты, Гришенька, не думаешь ли за дело взяться?

— Нет, папаша. Я большевикам не помощник. В город обратно поеду. Дождусь своих, тогда открою дело, а сейчас нет интересу. На какие денежки починать дело? Денег нет настоящих, а есть бумажки, — только, извиняюсь, до ветру с ними ходить.

Прасол и Леденцов вошли в дом.

Увидев любимого зятя, Неонила расплакалась, заохала… Она совсем постарела, сморщилась, часто окуривала затхлые покои ладаном, все время шептала молитвы и ожидала конца мира.

— Сыночек… зятечек, надолго ли? — стонущим голосом опросила она, заглядывая Грише в глаза.

— Я, мамаша, наездом, — ответил солидно Гриша. — Мне теперь в хуторе нет интересу проживать. Я человек коммерческий, а коммерция сейчас, сами знаете, какая.

Гриша важно прошелся по горнице, поскрипывая наваксенными шагреневыми сапогами. Одет он был просто и опрятно — в сатиновую косоворотку и пиджак, — лицо бритое, усики аккуратно подстрижены.

«Аккуратист… — подумал Осип Васильевич, любуясь зятем, и тут же усмехнулся про себя: — Тоже вырядился, под фабричного, а сам говорит — иду напрямки. Нет уж, напрямки пойдешь — голову враз сломишь».

Сели пить чай и не успели выпить по стакану, как за окном раздался стук. Все испуганно переглянулись. Блюдечко задрожало в руках Осипа Васильевича. Горничная Даша, все еще служившая у Полякиных, выбежала в сени.

— Без спросу не впускай! — прошипела вслед ей Неонила Федоровна. — Гришенька, ты бы в спаленку пока…

— Мамаша, я прятаться не намерен, — высокомерно поднял голову Гриша.

Дверь в сени распахнулась, и в горницу вошел Андрей Дмитрич Семенцов. У всех сразу отлегло от сердца. Прасол заулыбался навстречу гостю.

— Проходи, Андрюша, садись. Мы думали, — кто чужой.

— Свои, свои, — бормотал Семенцов. — Я по сурьезному делу.

Не снимая лоснившегося от смолы ватника, он сел на подставленный табурет, завертел в руках смушковый треух. Только самый внимательный взгляд мог отметить в наружности Семенцова следы тяжелых переживаний. Все еще крутые плечи его заметно сутулились; в мелких колечках волос, по-прежнему густых и курчавых, как шерсть только что появившегося на свет ягненка, проступала седина. Маленькие карие глаза смотрели озабоченно. На правом виске розовел неглубокий шрам, след чьего-то ловкого удара в рыбацком мятеже.

— Вы ничего не слыхали? — спросил Семенцов.

— Бог миловал… Говори — что, Андрюша? — забеспокоился Осип Васильевич.

Леденцов смотрел на прасольского приказчика с пренебрежением.

Андрей Дмитрич почесал в курчавом затылке, сказал:

— Возвернулся в хутор Анисим Карнаухов… Приехал нынче из города с Чекусовым. Только и всего.

— Новость не страшная, — усмехнулся Леденцов. — Пострашней слыхали.

— А это как сказать… — пожал плечами Семенцов. — Слыхал я, — издан приказ поразогнать гражданский комитет, а вместо него поставить новый совет. От самого Донского совнаркома, кажут, бумагу привезли. То был ревком, а теперь будет совет, а в совете — все беднейшее сословие, будь то казаки, а либо хохлы, все едино. Анисим Карнаухов, кажут, комиссарских пачпортов, чи как их… мандатов целую кучу привез. И кричит: «Только с беднотой разговаривать буду!»

— Политику ты разводишь, Андрюша, — недовольно буркнул прасол. — Ревком нас не трогал, а совет зачем будет трогать? Мы же не буржуи какие-нибудь, не капиталисты…

При этих словах Леденцов насмешливо покосился на тестя.

— Я обществу почти все имущество раздал, — воодушевляясь, продолжал прасол. — За меня общество теперь горой встанет.

— Слыхал я, — дома будут у богатых отбирать и подворья всякие, — со смешанным чувством равнодушия и злорадства сообщал Семенцов. — Земля и заповедные воды — чтоб были народные. Паи у казаков отберут под чистую.