Суровая путина - [101]

Есаул скрылся за воротами.

А Дмитрий Автономов втянул в плечи голову и, воровато оглядываясь, побежал со двора на улицу, откуда доносился грохот отступающей артиллерии.

4

В этот же час отряд Аниськи и Павла Чекусова подходил к дрыгинскому кордону. Дождливые сумерки затягивали займища. Пресный запах камышовой прели, талого болота был по-весеннему крепким. Со стороны хутора все еще доносился пулеметный перестук.

Есаул Миронов с двенадцатью пешими юнкерами подошел к кордону раньше Аниськи. Измученные, потрепанные в бою люди, забыв об опасности, бросились к старой хижине, надеясь развести в очаге огонь и обсушиться. Но в это время с трех сторон на хижину бросились партизаны. Юнкера, вообразив, что их окружил целый неприятельский полк, кинулись кто куда.

Пули Аниськиных ватажников настигали юнкеров у самой грани камышей. Есаул Миронов, вскочив на своего измученного коня, метнулся было вдоль берега. Еще минута — и непролазная стена камышей надежно укрыла бы его, но меткая пуля Павла Чекусова вырвала его из седла, повалила на мокрую прошлогоднюю осоку.

Раскинув руки, лежал между кочек начальник рыбных ловель. Холеное, немного одутловатое лицо его с черными дугами бровей и полными чувственными губами синело, как лицо утопленника.

Хижина кордонников была пуста. В ней не жили уже месяца два. На полу валялась полусгнившая солома. Окна были выбиты. В очаге чернела давно остывшая зола.

Аниська ходил по хижине, как бы ища следов старого. Все здесь напоминало ему о прошлом: голая деревянная пирамида, на которой совсем недавно стояли винтовки, дощатые топчаны, ржавый, никуда негодный фонарь, висевший над дверью, негодные, полуистлевшие сети, сваленные в углу.

Промокшие партизаны разжигали в очаге огонь. Пантелей Кобец достал из мешка кусок мокрого хлеба, осторожно поджаривал его на огне.

Илья Спиридонов, по-медвежьи кряхтя, разбивал на дрова топчаны.

Взгляд Аниськи упал на железный бидон, стоявший под топчаном. Злорадное чувство обожгло его. Он многозначительно подмигнул Пантелею Кобцу, крикнул:

— Ребята, выходи из мироновского гнезда! Зараз палить буду!

— Жги! — ответили ватажники.

Аниська, схватив бидон, выбежал на крыльцо, обильно полил керосином стены, углы, подоконники. Насгребав соломы, подложил под крыльцо, зажег. Тяжелое пламя медленно обняло хижину, как бы нехотя стало облизывать сыроватые, смоченные керосином бревна, выросло до самых облаков, распушилось там пышной багрово-рыжей вершиной. Весело трещали и шипели доски, от них веяло летним зноем, смолистым запахом соснового клея.

Ватажники ходили вокруг пожарища, потирая руки, и деловито переговаривались:

— Славно горит старый режим.

— Жгет добре. Только подкладывай…

Через полчаса пышное дерево костра увяло. Подточенная огнем, рухнула крыша хижины. Метель золотисто-красных искр взметнулась к небу, осыпаясь на камыши. А еще через час на месте старого кордона остались только груды дымящейся золы да закоптелых кирпичей. Густой сумрак, на время потревоженный пожаром, снова опустился на займище.

Партизаны входили в хутор ночью. Никем не занятый хутор был тих и безлюден. Ни одного огонька не теплилось в окнах. После продолжительной отлучки ватажники врывались в родные хаты нежданно-негаданно. Напуганные и обрадованные жены висли на шеях мужей. Визжала и прыгала вокруг отцов детвора.

Успокоив мать, Аниська снова ушел из дому и целую ночь, не выпуская из рук винтовки, бродил по улицам. Он все еще ожидал возвращения калединцев, но калединцы не возвращались.

5

На рассвете дождь перестал, с чистого предвесеннего неба пахнуло морозной, покалывающей щеки стынью.

Обессиленный Анисим вошел в хату. Не раздеваясь, он присел на полу, у теплой печки, и незаметно уснул. Федора любовно подложила под голову сына подушку, уселась у изголовья. Так просидела она до восхода солнца. Анисим спал, откинув руку. Тут же, прислоненная к печке, стояла его винтовка.

Разрисованные морозом окна порозовели, потом заиграли пламенем. Занимался погожий февральский день.

Мимо окон промелькнула тень. Федора вскочила, заслоняя собой сына, настороженно встала у двери. По стуку костыля, доносившемуся из сеней, она узнала Панфила Шкоркина и успокоилась.

Панфил, с почерневшим от бессонно проведенной ночи лицом, но с веселыми искорками в глазах, вошел в хату.

— Егорыч, вставай живей, большевики идут! Скорей! Уже подходят к станции! — закричал он, тряся Анисима за плечо.

Анисим вскочил, схватил винтовку. Партизаны выбежали во двор. На станции уже собралась вся ватага. Павел Чекусов, Панфил Шкоркин, Максим Чеборцов, Илья Спиридонов стояли на путях, всматриваясь в туманную даль утра.

Встречать большевиков сбежались мужики, детвора, бабы. Подкатило несколько подвод, груженных пшеничными хлебами, вяленой рыбой, ситами с салом, пирогами.

На одной из подвод стоял седобородый и прямой, как гвардеец, Иван Землянухин, смотрел из-под ладони на тянувшийся вдоль железнодорожных путей проселок. Ему было поручено вручать входившим большевикам подарки. В помощь ему были назначены наиболее бойкие женщины хутора — Маринка Полушкина, Лушка Ченцова, Федора Карнаухова, Ефросинья Шкоркина. Они стояли у подвод, с нетерпением поджидая гостей.