Супергрустная история настоящей любви - [48]
Он пощупал мой новый эппэрэт.
— Сколько? — спросил он, повертев его в руке, и на волосатые пальцы выплеснулись разноцветные данные. Я ответил, что эппэрэт мне достался задаром, отец весело хмыкнул и на чистом английском произнес: — Учить новую технологию бесплатно хорошо.
— Как твой Кредит? — спросил я.
— А, — отмахнулся он. — Какая разница? Я к этим Столбам и близко не подхожу.
Пол у меня под ногами был чист — по-иммигрантски чист, сразу видно: кто-то постарался. Над маминой фанатически навощенной каминной полкой отец повесил два старомодных телевизора. Один, настроенный на канал «ФоксЛиберти-Прайм», показывал растущий палаточный городок в Центральном парке, уже тянувшийся от задов музея «Метрополитен» по холмам и долинам до самого Овечьего луга. («Обезьяны», — так мой отец охарактеризовал выселенных и бездомных протестующих.) На другом экране «ФоксЛиберти-Ультра» злобно транслировал прибытие китайского центрального банкира на авиабазу Эндрюс: наша страна простерлась ниц, а президент и его красавица жена старались не дрожать под унылым мэрилендским ливнем, что молотил по растрескавшемуся от жары асфальту.
Я спросил отца, как он себя чувствует, — он указал туда, где жила его изжога, и вздохнул. Потом заговорил о новостях «по „Фоксу“». Иногда мне чудилось, что по крайней мере в сердце своем он уже перестал существовать и считает себя пустым местом, которое дрейфует по нелепому миру. По-русски строя сложные фразы, в которых отказывал ему английский язык, отец хвалил министра обороны Рубенштейна, говорил о том, сколько Рубенштейн и Двухпартийная партия сделали для нашей страны, и о том, как, с благословения Рубенштейна, Госбезопасный Израиль использует теперь ядерную угрозу против арабов и персов, «а особенно против Дамаска, откуда, если ветер подует куда надо, ядовитые облака и осадки, с божьей помощью, полетят в Тегеран и Багдад», а не в Иерусалим и Тель-Авив.
— Знаешь, я в Риме видел Нетти Файн, — сказал я. — В посольстве.
— И как там наша американская мамочка? По-прежнему считает, что мы «бездушные»? — И он засмеялся, не то чтобы душевно.
— Считает, что люди в парках поднимут восстание. Бывшие национальные гвардейцы. Будет революция, и двухпартийцев скинут.
— Чушь какая! — по-русски заорал отец. Но затем поразмыслил и развел руками: — Ну что ты будешь делать? Либералка.
Двадцать минут отцовское дыхание обдувало мне щеку — он говорил о своей сложной политической жизни. Потом я извинился, выпутался из его влажных объятий и удалился в ванную наверху, а моя мать крикнула мне из кухни:
— Ленни, в верхней ванной обувь не снимай. У папы грибок.
В зараженной ванной я узрел странный сгусток пластика с деревянными перекладинами, где наготове хранилась мамина обширная коллекция швабр. За всю жизнь мои родители доброго слова не сказали о Свято-НефтеРоссии, и тем не менее коридоры были увешаны сепиями в рамочках — Красная площадь и Кремль, напудренная снегом статуя основателя Москвы князя Юрия Долгорукого (от отца я нахватался русской истории) и готическая сталинская высотка престижного Московского государственного университета, где мои родители не учились, поскольку, если верить их словам, евреев туда не брали. Что до меня, я в России не бывал. Мне не выпало шанса научиться любить ее и ненавидеть, как любят и ненавидят ее мои родители. Я воюю с собственной умирающей империей, и чужих мне не надо.
Моя спальня была почти пуста: все следы моего обитания, плакаты, осколки моих путешествий мама упаковала в коробки, аккуратно их надписала и убрала в чулан. Я наслаждался крошечностью, уютом этой верхней спальни в традиционном новоанглийском коттедже, скошенными потолками, под которыми пригибаешься, вновь становясь маленьким, наивным и готовым ко всему, умирая от любви, и тело твое — словно труба, полная чудн́ого черного дыма. Эти антикварные квадратные квазикомнаты — словно пятидесяти футовая хвалебная песнь отрочеству, спелости, первому и последнему глотку юности. Описать не могу, сколько для меня и моих родных значила покупка этого дома, каждой его спаленки. До сих пор я помню, как мы подписывали договор в агентстве недвижимости, — все трое сияли, улыбались, мысленно прощали друг другу полтора десятилетия грехов — порки, которые мне по молодости закатывал отец, мамины тревоги и мании, мою подростковую замкнутость, — ибо уборщик и его жена в кои-то веки что-то сделали правильно! И теперь все будет хорошо. Обратной дороги нет — никуда не деться от славного будущего, дарованного нам посреди Лонг-Айленда, от тщательно подстриженных кустов вокруг почтового ящика (наших кустов, кустов АБРАМОВЫХ) до нередко поминаемой калифорнийской перспективы открытого бассейна на задах — перспектива эта не осуществилась, потому что денег всегда не хватало, но мы так и не нашли в себе сил решительно от нее отказаться. И вот эта комната, моя комната, чьих замќов родители никогда не уважали, но все равно здесь я обретал жаркое летнее убежище на кровати немногим шире армейской раскладушки, где мои подростковые руки делали то единственное, на что были способны, помимо мастурбации, — держали на весу большой красный том Конрада, и мягкие губы мои шевелились, произнося трудные слова, а покоробленные деревянные панели на стенах поглощали цоканье моего языка.
