Сумерки - [20]

— Бесполезно, — раздался сдавленный голос.

Я подпрыгнул. Наверное, так чувствуют себя жертва, когда палач дотрагивается до ее обнаженного нерва. В голове зазвенело, даже сердцебиение на секунду забылось, дало сбой. Голос несся из того угла, где размещались шахматные столы. Их было три штуки — оригинальные большие столы, играть на которых приходилось стоя — фигурами сантиметров по двадцать в высоту. Я подкрался и под самым дальним обнаружил ночного дежурного. Он валялся в куче лакированных черно-белых деревяшек. Его почти не было видно, да я и не жаждал смотреть на эту падаль: судя по всему, плесень уже добралась до него.

— Почему бесполезно? — опасливо спросил я.

— Ничего не выйдет, — сказал он. — На первом и на втором этажах стекло не разбить. На третьем можно…

— Как же отсюда выбраться?! — вскрикнул я.

Он засмеялся, это было невыносимо.

— А никак, — сказал он, резко оборвав веселье.

Меня вторично пронзил электрический разряд.

— Ваша дочь, — вдруг вспомнил я. — Где она?

Он помолчал — очевидно, вникал в смысл вопроса.

— Там, — ответил непонятно. — Поглазейте, если хотите.

И я отошел.

Девочка нашлась в закутке, именуемом «Служебное помещение». Жалким, укутанным в одеяло комком плоти она забилась в щель между топчаном и бетонной стеной. На ее сером лице выделялись ядовито-зеленые губы, застывшие в прощальной улыбке, а некий шустрый паучок уже успел приспособить беспомощно повисшую ручонку в качестве балки для своей паутины. От нее тоскливо веяло гнилью. Кошмар, кошмар, кошмар… Я бросил догоревшую спичку, задернул занавесь, после чего вернулся к шахматным столам.

Я вернулся задать последний вопрос.

— Это что, везде такое?

Дежурный хрипло подышал.

— Да, — с трудом произнес он. — В номерах, в городе, в стране. Я тут послушал «Маяк»… пока радио еще работало… Удивительно, что вы держитесь.

Я! — обожгла меня мысль. А как же я!

С трепетом поднес руки к глазам. Я не был исключением. С ужасом увидел, что они покрыты светлыми пятнами и тут же ощутил (раньше было не до того), что тело мое распирает изнутри непонятная ноющая боль, буквально все кости ломит, а сам я — грузный, немощный, дряблый.

— Да что же это? — шепнул я, холодея. — Опять мор? Вирус какой-нибудь…

Дежурный услышал.

— Наказание за наши грехи, — проговорил он. — Наказание… за грехи…

Он завыл. Он харкал воем, как кровью, — гнусно, бесстыдно, — бывший человек словно выдавливал из себя грязь, накопленную за жизнь, и только когда я добрел до лестницы, звуки эти угасли. Было ясно: под шахматными столами никого больше нет. Наказание за грехи, тупо стучало в висках, синхронно с шагами. Неужели правда? Я уже точно знал, куда нужно идти, и мне безумно не хотелось это делать, но я не мог иначе.

В 215-м горел свет. Ударил в глаза, вызвав краткий шок. Я вошел, беспомощно щурясь. Колдун по-прежнему сидел в кресле за журнальным столиком, черты его лица неуловимо расплывались, фигура казалась пугающе зыбкой.

— Сволочь! — крикнул я ему. — Накликал заразу своей болтовней!

Он медленно поднял голову. Точнее — то беспорядочное наслоение темных пятен, что было на месте головы. Разум подавляло ощущение нереальности.

— Это чистка, — спокойно ответил он.

— Какая чистка? — не понял я. — Нельзя по-человечески сказать?

И вдруг до меня дошло: «Если счистить с порченой булки отвратительный белый налет…» А детей за что! — хотел возмутиться я, но Лекарь опередил:

— Цивилизацию надо спасать любой ценой, — объявил он и отвернулся.

Разговор был окончен. Я понял, что делать мне здесь больше нечего, что месте мое на полу вместе со всеми, — и я вышел, шатаясь, в коридор, и побрел. Куда? Безразлично. Меня била тугая дрожь.

Цивилизацию надо спасать любой ценой, сказал он. Ценой меня. Ценой дежурного с его давно погибшей дочерью. Ценой всех нас. Теперь мы плесень в буквальном смысле, и теперь мы знаем, что мы такое… Поздно, слишком поздно. Мы не имеем права жить, общество должно освободиться от нас, стряхнуть этот тяжкий груз. Любой ценой… Ноги меня не держали, еле двигались, не желали подчиняться и очень болели. Вообще, все тело болело и отказывалось подчиняться, оно уже не было моим, оно принадлежало чему-то загадочному, жуткому, становилось плесенью, потому что не имело права быть ничем иным, только куском гнили, смердящим куском болотной гнили, который годен лишь для удобрения почвы под будущие посевы.

Так надо, думал я, падая на мягкое. Вероятно, на диванный валик. Так надо обществу. Цивилизации. Так надо нам самим. Это ведь почетно — ценой своей дерьмовой жизни спасти цивилизацию… Суки, как больно!

Руки безвольно раскинуты в стороны, голова запрокинута назад. Удобная поза умершего человека. Глаза открыты. Или закрыты? Впрочем, неважно. Все неважно, кроме нашего разговора… Диванный валик подо мной слабо елозит, кряхтит басом… Ну зачем, зачем! Зачем боль, почему нельзя было сразу, для чего страдание? Для нас самих?..

Чистка. Идет чистка, марширует. Радуйтесь — наш заплесневевший мир очищается. От нас очищается, от балаболов, мясорубов, лошаков, от ловкачей, тихонь, вежливых барменов. От александров, очевидно, тоже. Веселитесь, бейте в ладоши: мы бьемся в последних судорогах. Отвернитесь или закройте глазки, чтобы не вытошнило — незачем смотреть на такую мерзость… Останутся только люди. Душой щедрые, милосердные, чистые — ну прямо как в книгах. Наши останки закопают в землю поглубже и будут вспоминать о них с содроганием. Господи, если бы кто знал мои муки!