Сумерки - [133]

— Признайся, князь Кирилл, всенародно о совершённом тобой тайном убийстве моего отца неподалёку отсюда, признайся, и получишь прощение на том, Страшном суде…

Мутные зрачки уставились на молодого витязя, Сквозь пальцы левой руки, которыми князь старался зажать рану, хлестала кровь, но всё слабее и слабее.

— Умираю! — прошептал он. — Священника! Да, это я убил Василя… Прости!

— Да простит тебе бог, как прощаю я! — сказал громко Андрийко и встал. К умирающему подошёл с крестом священник и Грицько со стрелой, которую вытащил из своего сагайдака, развернул из полотна и вложил умирающему в руку, но князь уже не узнал её, старую и заржавленную. Лицо его вдруг осунулось, пожелтело, глаза померкли, всё тело вытянулось, и… перед толпой лежал труп.

Священник и Андрийко опустились перед ним на колени и сотворили молитву. Во время поединка и предсмертной минуты князя люди молчали как мёртвые, только князь Семён воздел руки к небу, словно увидел перед собой что-то страшное, и отступил в гущу своих ратников.

Но вот поднялись священник и боярин Юрша, а Грицько громко возгласил:

— Все видели, как свершился суд божий. Убийца понёс заслуженную кару. Пусть простит ему на небесах всевышний, а законному владетелю волости и победителю — честь и слава!

— Слава! Слава! — закричали мужики.

Точно выпущенная из лука стрела, князь Семён пролетел отделявшее его от боярина Юрши пространство и замахнулся ножом.

— Подохни, собака! — прохрипел он и, схватив за плечо ненавистного врага, стал выискивать место, куда бы вонзить нож. Рыцарь отшатнулся, и кто знает, избежал ли бы он смертельного удара или тяжёлой раны, если бы в тот миг не подскочил Коструба. Великан схватил остервеневшего князя и поднял, как котёнка, над головой… А спустя мгновение князь и з самом деле, как котёнок, которого хозяйка выбрасывает из хаты, влетел в толпу своих ратников и опрокинул трёх или четырёх. Сбитые с ног люди образовали собой клубок торчащих во все стороны рук, длинных рогатин и ножен. Торжественное настроение собравшихся мигом сменилось, и громкий хохот прокатился по толпе.

Но ошалевший от злости князь ничего уже не соображал. Поднявшись, он вскочил на коня и приказал ратникам ударить на дружину Юрши. Понимая, что явное преимущество на стороне противника, ратники удержали князя, подняли убитого, уложили на телегу и подались из дворища. Уехали они одни, поскольку переселенцы, видя юршевские порядки, остались, с тем чтобы просить боярина разрешить им здесь поселиться. Андрийко согласился, и в тот же день, после обеда, взялся за дело. Переведённые на боярскую службу Свидригайлом ратники из Луцка уже расселились за Росью, Синюхой, Тикычем, построили хутора и селища в балках и оврагах, защитили их рвами, частоколами, валами и вырыли возле хат небольшие бревенчатые землянки, на случай если придётся отсиживаться от внезапного нападения татар. Молодой хозяин назначил десятников, сотников и поставил над ними тысяцким Кострубу» Потом принял на замковую службу — обрабатывать боярские поля — переселенцев из Заднепровья и беднейших мужиков. Ратные обязанности договорились нести по очереди бояре-ратники, а жители — выплачивать подушную подать. Боярский суд должен был свершаться раз в месяц, копный — раз в году, на Ивана Купала. Вот так при помощи Грицька, Кострубы, тиуна и старейшины громады боярин Юрша быстро разрешил все важные вопросы.

В тот же вечер Грицько уехал в Чернобыль, а молодой боярин впервые за два года уснул под отцовской крышей.

XXX

Наступил июль. Среди непрестанной работы пролетели дни, как придорожные деревья мимо скачущего всадника.

На Поросье надо было выкорчевать ещё немало леса, поставить немало срубов, построить укрепления, возвести насыпи, обтесать балки и крыть крыши. Нужно было ладить возы, ковать плуги, бороны, делать домашнюю утварь, дубить шкуры и ещё ездить в Киев за железом. В усадьбе боярина поставили кузню, за дело взялись два кузнеца-корманича, и стук молотов не умолкал до поздней ночи. Но вот подошла и страда. Селения опустели, все живущие поспешили в поле. Остались лишь дежурные ратники, которых Андрийко никогда не отпускал, требуя такой же караульной службы, как и в Луцке. Каждую минуту, того и гляди, мог появиться татарский отряд либо дружина князя Семёна Глинского,

Только теперь у Андрийки вырывались минуты свободного времени — полевыми работами руководил более опытный в этом деле Коструба, — и его мысли устремлялись к Офке. Как раз теперь у неё должен был появиться на свет его ребёнок! Порывы нежности сжимали сердце. Если раньше гордая, самолюбивая Офка будила в нём страсть, то теперь Офка-мать заполняла его душу каким-то дивным смешением уважения, восторга, любви и глубокой печали. Печаль эта громко стучала в его сердце, то и дело побуждая вскочить на коня и помчаться лесом на север. Это было всё, что осталось от прежнего Андрийки. Юноша превратился в опытного, хорошо знающего, что ему делать, мужа. Он побеждал в себе эту печаль тем, что в свободные минуты устраивал гнёздышко для своей милой. Тут-то ему и потребовалось поехать в Руду к князю Носу за добром покойного отца… И тогда впервые после выезда из Луцка Андрийко почувствовал нечто вроде угрызений совести…