Сумеречное вино - [4]

Во всяком случае, этой ночью, пока усиливающийся шторм швыряет мой корабль, а я размышляю об изумительном эксцентрике Бернаре Муатесье. Море религия Муатесье, его книги полны взвинченный духовной страсти к нему. Хотя они гораздо читабельнее, чем книги других французских мореплавателей, которые по большей части страдают истеричным галльским шовинизмом, делающим из них какающие триколором карикатуры на мужчин.

Тем не менее, теперь преданность Муатесье морской стихии кажется мне совершенно иррациональной. Он стартовал в международной регате «Золотой глобус» — первой одиночной гонке вокруг света. Его кеч «Джошуа» лидировал, он был далеко впереди остальных, когда почти у самого финиша Муатесье решил, что ему недостаточно этих месяцев одиночества в море[10]. Он вышел из гонки, вновь обогнул мыс Доброй Надежды, и поплыл, не бросая якоря, через Индийский и Тихий океаны, пока не достиг Таити.

В довершении своих чудачеств, он написал книгу о себе и пожертвовал гонорар Ватикану. На нужды экологии[11].

Вспоминая сейчас восторженные описания Муатесье, его жизнерадостные призывы бури, не могу решить, стоит ли смеяться или плакать.

Когда я продал свою первую книгу, мой издатель, повинный в выдаче желаемого за действительное, выплатил мне неприлично оптимистичный аванс.

На эти деньги я купил в Аннаполисе свою первую яхту. До этого мне доводилось лишь прогуливаться на лодках приятелей по озеру. Легкий бриз, спокойная вода.

До сих пор помню, насколько был шокирован, когда вышел в первый раз под парусом в Атлантику. Как испугался.

Легкий ветерок, дувший, когда мы покинули пристань, вскоре окреп, и к полудню его скорость стала под двадцать узлов при высоте волн шесть футов. Ничего особенного, на самом деле, просто свежий ветер. В эту ночку он сильнее раза в два. Но я понял тогда, с уверенностью, никогда меня не покидавшей, как злобно и бездумно море, насколько оно жаждет жизни ничтожных воздуходышащих, рискнувших выйти в него.

Когда мы вернулись, я привязал лодку к причалу, и не подходил к ней больше в течение шести недель. К этому времени я убедил себя, что моя первая реакция просто какое-то помрачение ума. Что скоро я преодолею свой испуг, и начну видеть ту же красоту, чувствовать ту же радость, о которых писали мои герои.

Но этого никогда не произошло.

Почему я продолжаю пытаться? Потому что… Потому что хождение под парусом оказалось единственным настоящим делом, которым я когда-либо занимался. Неважно, насколько меня скрючило от ужаса (прямо сейчас я чувствую себя больным от страха и узо), но я все-таки могу назвать себя моряком. Авантюристом, путешественником, бросающим вызов непреодолимой силе. Иначе я просто несостоявшийся писатель. Старый, пьяный, в одиночку.

Чтобы я сделал, если бы нашелся какой-нибудь олух, купивший «Олимпию»? Когда я воображаю такую картину, то вижу себя ещё старше и толще, еще более обветшавшим, прозябающим в каком-то захолустном недоколледже, опирающимся на свои скудные лавры, обучающим прыщавых подростков написанию безмозглых эссе, трахающим случайных привлекательных студенток…

В последнем пункте, конечно, я могу желать слишком многого. Вряд ли найдутся настолько глупые студентки, даже в колледже с сокращенной программой, чтобы их ослепили моя крошечная слава и изношенный шарм.

Или, возможно, я мог бы получить работу по написанию путеводителей.

* * *

НЕ ВСЕГДА я был таким жалким. Я помню, давным-давно, пристань в Пирее.

Это был день, когда я встретил мою бывшую жену.

Моя относительная молодость позволяла мне верить, что, несмотря на плохие продажи и недоброжелательность критики, в один прекрасный день я стану хорошим писателем. И я научился изображать бесстрашие, иногда настолько хорошо, что обманывал сам себя. Я выпил от радости, а не для анестезии… или, по крайней мере, так было в теории.

Я сращивал трос, сидя с краю палубы и свесив ноги, рядом со стаканом красного вина нового урожая.

Это мелочная работа, требующая сосредоточения — но постепенно я осознал присутствие на причале пары сильных, соблазнительных ножек. Мое внимание переключилось, пустившись в странствие по крутым бедрам в обтягивающих белых шортах, гладкому обнаженному животу, и небольшой, идеальной формы, груди в полупрозрачном топе.

У нее было узкое, привлекательное лицо, особенно примечательное ясным и непосредственным взглядом. Блестящие темные волосы. Длинная, изящная шея. Она казалась немного старше, чем обычные куколки, трущиеся у доков; её светящиеся глаза обрамляли несколько морщинок, выдававших насмешку и интерес. Она была красивой женщиной, не просто миленькой. — Чем это ты занимаешься? — спросила она, на приятном слуху английском Среднего Запада.

— Прямо сейчас сращиваю свои глаза, — ответил я. В этот момент я держал одну из распушённых нитей троса в пламени зажигалки. Я выключил огонь, окунул пальцы в вино, а затем свернул ими кончик расплавленного нейлона в точку. Раздалось шипение, и, обжигая меня, нить прилипла к моей коже.

Ругаясь, я затряс рукой. Она рассмеялась, без всякого злорадства. — Что случилось?

— Легкое ранение, — сказал я, заметив, какая у неё замечательная улыбка. — Обычно я просто сплёвываю на пальцы. Но мне не хотелось показаться невежей.