Сумеречное вино - [3]

— Ладно, слушай. — Он прислонился к фальшборту и отложил револьвер в сторону.

* * *

— ЭТО случилось несколько лет назад, — начал он. — Где я был, что сделал… это не важно. Вот что имеет значение, скажу я тебе: кровь тогда окрасила корпус моего корабля. Ржавчина покрыла его, как твою старую ванну — но, то была людская кровь, не кровь металла.

Меня несколько покоробила эта критика «Олимпии», но он уже продолжал, не обращая на меня внимания, потерявшись в нахлынувших воспоминаниях.

— Я был один, единственный выживший. Недостойный сего, недостойный; величайший позор для капитана потерять своих людей и цепляться за собственную жизнь. Величайший позор. Была ночь, и мистраль кричал мне в уши. Убийственный ветер терзал остов моей шхуны, так что она никогда уже не стала прежней, и я вынужден был отправить её на слом. — Он выглядел печальным, и, возможно, его грусть была более искренней, чем при воспоминаниях о сгинувшем экипаже.

— Мое отчаяние тогда было глубоко, как море. Я думаю, это важно. Я думаю, что она приходит только к мужчинам, которые окончательно потеряли всякую надежду; я думаю, что она предлагает своего рода искупление, последнюю милость осужденному.

— Она?

— Призрак, морская нимфа. Или богиня. Или демон. Кто знает? Так или иначе, вот что я полагаю: она приходит только к отчаявшимся. Есть такие, которые утверждают, что видели её, и вовсе не в безысходный момент. Но они врут. Не всякий решится открыть, что за раны язвят его сердце.

— Я был безумен на протяжении нескольких часов. Я плакал, я выл, я бредил — выкрикивая имена моих друзей, как будто они могли услышать меня, гниющие в канаве, куда турки сбросили их.

— Она пришла, когда я почти ослеп от слёз и ножей соленых брызг; когда опасно накренившаяся шхуна стала почти неуправляемой, на волосок от того, чтобы перевернуться.

— Я был все равно, что мертвец.

— Но в непроглядной тьме разлился свет, мягкий золотистый свет, такой же странный, как сияющее полуночное солнце. И волны замедлились… а затем застыли. Море выглядело как одна из тех плохих картин, которые любят покупать английские туристы, с названиями вроде «Бури» или «Кораблекрушения», со вставшими на дыбы зелеными светящимися волнами, подобных подтаявшим, а затем замороженным ирискам.

Он сердито посмотрел на меня, как будто ожидая с моей стороны скептической усмешки, но встретил лишь мягкий, внимательный взгляд Наблюдателя, моей излюбленной маски в таких случаях.

— В тот момент я определённо решил, что рехнулся; я подумал, что, возможно, мы уже идём ко дну, и это предсмертные видения, наполнившие мой мозг в расщелине между жизнью и смертью. Может быть, всё кончено, и мы плавно опускаемся в безмолвии…

— Она появилась, как будто вышла из двери в море. Она встала на одну из этих замороженных волн, так же близко ко мне, как я к тебе.

— Ты назвал ее богиней, — спросил я. — Она была красивой?

Он глянул на меня с прохладным весельем. — Скажи мне, — сказал он. — Считаешь ли ты наши острова красивыми? — И он указал широким, красноречивым жестом на летнее море, с его урожаем изумительно живописных и бесплодных нагромождений камней.

— Да, конечно, — ответил я.

— В таком случае она была прекрасна. — Он наклонился ко мне и понизил голос до хриплого шепота. — Она посмотрела на меня с глазами настолько сумасшедшими, что я отказался от мыслей о собственном безумии, дававших мне повод отвлечься от позора. Вновь вернулся жёгший меня до того стыд. И тогда она заговорила голосом потерявшегося ребёнка. Знаешь, что она сказала?

Я покачал головой.

— Она спросила: «Где Александр Великий? Где он?» Она произнесла это со смущением старого человека, который забыл собственное имя, или ребёнка, который еще не узнал его.

— И что же ты?

Его плечи немного поникли. — Я обнаружил, что мое отчаяние не так уж глубоко, как оно представлялось до того… так что я ответил как человек, который боится умереть. Я сказал: «Александр Великий жив и правит».

Воцарилось молчание. За молом гавани солнце погружалось в волны.

Наконец я спросил: — А если бы ты не ответил так?

— Тогда она подарила бы мне быструю, безболезненную смерть, которой, как я полагал, жаждал.

— А потом? Что случилось дальше?

Его лицо показалось странно беззащитным для столь жёсткого и скрытного человека. — Она улыбнулась мне сладко, как младенец. Затем ушла, подобно погашенной свече. Море восстановило свою силу, но только на несколько минут. Мистраль ослабел, и я все ещё жив… чтобы рассказать тебе эту историю.

Я знаю, что завидовал Деметриосу и его памяти. Для меня было совершенно ясно, что он верил в свою историю; что она имела для него более глубокий смысл, нежели я мог только себе вообразить. Я завидую всем, кто не живет синтетической жизнью подобно мне, всегда удаленному от биения момента благодаря своей ущербной позиции писателя. Которого всегда занимает то, как лучше описать, что он видит, чувствует, делает — и пренебрегает видеть, чувствовать, делать.

Мой роман с морем не удался по другой причине. Совсем юным я читал о море с тем же мечтательным пылом, с каким другие дети увлекаются историями про ковбоев и индейцев, полицейских и грабителей. Будучи молодым человеком, я продолжил эту «любовь по переписке». Город, в котором я жил, находился далеко от побережья, и не мог разрушить мои иллюзии грубой действительностью. Я прочитал все знаменитые хроники мореплаваний: Восс, Слокум, Гербальт, Майлс и Берил Смитон, Эрик и Сюзан Хискок, Робинсон, Чичестер, Бартон, Оллкард, Вилье… Имена чарующе скатываются с языка, и все они означают свободу, приключения, удивительные страны и народы, веру в себя, плеск волны под носом корабля, пряный запах далёких островов… Всё хорошие вещи, конечно. Я не отрицаю этого даже сейчас.