Сухая ветка - [9]

Штольц шёл по вечерним улицам и боялся того, что его любовь-мука является фикцией, выдумкой, чёрт знает, чем ещё. Вдруг её нет, как нет и того дома, и этой улицы, и всего города?

Он остановился у одного старого знакомого — сослуживца, уволенного из банка перед самой покупкой Штольцем квартиры. Сославшись на то, что в этой самой квартире идёт ремонт, Штольц напросился некоторое время пожить у приятеля, в чём последний ему благополучно не отказал, так как очень любил выпить, а несвежее лицо Штольца предательски выставляло его потенциальным собутыльником.

Спустя двенадцать дней почти беспробудного пьянства осунувшийся и небритый Штольц вернулся домой. Сделал он это, как и собирался, неожиданно: к дому подобрался незамеченным, прячась от всевидящих окон за автомобили и редкие деревья во дворе. На лифте он поднялся на два этажа выше своей квартиры и затем, подождав пять минут, пошёл вниз по лестнице, стараясь изменить свою походку до неузнаваемости. Чувствуя себя разведчиком на спецзадании, Штольц плавным движением вставил ключ в замочную скважину, повернул его и мгновенно исчез за дверью, испытывая невероятное возбуждение.

Тишина оглушила его. Такое же чувство он испытал однажды в детстве, когда его, боящегося высоты, старшие товарищи по всевозможным развлечениям бросили в реку с моста, давно ставшего для них привычной вышкой для прыжков. Подводная тишина зловеще затаилась, подстерегая любого, вошедшего в неё из другого мира, и маленькому Штольцу тогда показалось, что он действительно оглох — то ли от ужаса, то ли от неожиданности.

Он на цыпочках обошёл всю квартиру, едва дыша. В ней никого не было. Штольц проверил не только шкафы, он посмотрел под кроватью, исследовал балкон и даже не забыл о пустых кастрюлях. Радовался он необыкновенно. Сначала Штольц танцевал и смеялся, затем плакал и, стоя на коленях, просил прощения, называя Её чистой и светлой. Он говорил Ей, что никогда более он не обидит Её, не оскорбит недоверием, не бросит. Ведь Она так скучала без него! Да и как он мог так поступить с Ней — бросить одну в большом городе! Он утверждал, что никогда не простит себе этого, клялся в вечной любви и рыдал, рыдал, рыдал…

Больное воображение Штольца полностью отождествило квартиру с некой абстрактной возлюбленной, его нерастраченная любовь нашла себе широкое русло и хлынула наружу из безумного мозга и горячего сердца. Теперь, когда он вошёл в квартиру, он чувствовал себя в Ней, он ласкал Её бетонное тело, как молодой муж в медовый месяц. С этого момента Штольц решил никогда не выходить из Неё, чтобы продлить слияние, по возможности максимально приблизив к бесконечности. Какой мукой, почти физической болью стала для него необходимость выйти из Неё, чтобы запастись большим количеством продуктов! Он едва перенёс это.

Богиня! Богиня, сошедшая ради него с небес и ставшая вследствие этого обыкновенной смертной! Это было нечто, выходящее из ряда вон, непривычное, никогда до этого не случавшееся. Ни один мужчина с античных времён не испытывал столь огромной ответной любви. Штольцу даже хотелось умереть, чтобы растянуть этот последний миг жизни на всю оставшуюся бесконечность.

Целыми днями он сидел на стуле посреди комнаты, находясь в уже привычной прострации, и лишь к вечеру, устав, ложился в кровать. Он совсем перестал готовить, ничего не ел, а если и ел, то как-то механически, не замечая этого. Голова Штольца была занята одним — их несказанной любовью. Особенно импонировало ему то, что Она досталась ему девственной.

Иногда Штольц думал о том, что слишком долго находится в Ней, а это может Её измучить, поэтому он, озираясь, выскальзывал наружу, запирая дверь, и стоял у лифта, разрешая Ей отдохнуть. Его собственное желание было неутолимо, как неутолима жажда выбравшегося из пустыни путешественника, поэтому после непродолжительного отдыха Штольц иногда врывался в Неё, резко дёргая дверь, иногда входил медленно, не спеша, словно играя с Ней, а иногда он дразнил Её, делая шаг внутрь и возвращаясь назад.

Предел желаний почти любого мужчины — вершина власти над любимым существом. Ситуация полностью контролировалась Штольцем, и только сны не поддавались его воле. Расступающиеся стены открывали вид на море, на горизонт в лёгкой туманной дымке, а любимый стул Штольца, неизвестно как вскарабкавшийся на самый пик одинокой скалы, принимал вид (и очень удачно это делал) высокого трона каких-то северных королей. Пошевелиться было невозможно, существовал небывалый риск свалиться вниз, на острые холодные камни, края которых так и не смогла сгладить ледяная арктическая вода. В чистом и свежем воздухе растворялись последние остатки стен и потолка, и однажды ночью Штольцу стало страшно, он вдруг почувствовал себя таким одиноким, маленьким и беззащитным, что даже тихо, как ребёнок, заплакал. Понемногу тревога прошла, ему стало спокойнее. Он знал, что это квартира баюкала и утешала его, пела колыбельную, словно мать.

Ничем нельзя было определить границы всеобъемлющей любви (тот случай, когда об истинных размерах чего-либо можно только догадываться), поэтому она с некоторых пор вмещала в себя даже некое подобие сыновних чувств Штольца. Это привело к неизбежному, однажды проклюнувшемуся и вылупившемуся страху полного слияния возлюбленной с пока ещё абстрактным, но постепенно вызревающим материнским началом. Во всяком случае, Штольц до этого никогда не думал об инцесте. Всё это ставило его в неприятное положение, и в недоумении он терял след ускользающей мысли, такой важной и нужной, способной всё расставить на подобающие места.