Судовая роль, или Путешествие Вероники - [69]

— Здесь! — выкрикнул знакомый женский голос, — мам, давай. О! А вот они! Верунь, где Настя?

Ника прикрыла рукой глаза, ошарашенно рассматривая нетерпеливую Люду и целеустремленную Элеонору Павловну, которая уже исчезала в кованой калитке больших ворот. Люда, быстро кивнув, побежала следом, оборачиваясь и крича на ходу:

— Мы б утром, да дядя твой довез, решили, ну, чего ждать. Спасибо, дядь Федя, спасибо вам! Вон она, целовалась стояла. Коло машины!

Фары, наконец, погасли. Ника снова прищурилась. Большая фигура ступила в круг неяркого света. Звякнули ключи в руке, замер звук шагов.

— Вы? Э-это… вы? А что вы тут? — Ника с некоторым испугом узнала своего бывшего попутчика.

Невозмутимое лицо с небольшими светлыми глазами маячило напротив. С легким вопросом обратилось к Тимохе, и тот, кашлянув, сказал:

— Ну чего ж. Принимайте свою племянницу. Баб-то мне ждать или что?

— Дождись, — сказал мужчина, не отводя глаз от Ники, — а мы поедем.

— Ага. Ну да. Ладно. Пока, Веруня.

Мужчина взял Нику за руку и повел к знакомой «Ниве». Молча.

Она послушно зашлепала кроссовками, потом остановилась, собираясь что-то сказать, но спутник дернул ее за руку и втолкнул на переднее сиденье. Сел рядом, кладя руки на кожаную обмотку руля. Машина стояла в тени, и Нике не было видно лица водителя. Только слышно, как жесткие пальцы выбили дробь по рулю и замерли.

— Веруня? — спросил он.

— Дядя Федя, значит? — почти одновременно проговорила она.

Водитель завел машину и та медленно двинулась вперед, ведя боком, поворачиваясь и Нике стали видны — круг света под фонарем, жигуль и стоящий возле него Тимоха, кованые ворота и за ними белый корпус больницы, темные кусты, на которых фары высветили резные, тоже будто кованые листья, серый асфальт улицы, обрамленный пятнистыми стволами высоких тополей.

— Вы это куда? — подозрительно спросила Ника, упорно глядя на дорогу, чтоб не наткнуться снова на холодный изучающий взгляд.

— А куда надо?

— В дом базарника, э, колхозника.

Дорога с шелестом ложилась под колеса, прыгали длинные раструбы света, шаря далеко впереди и сливаясь с прерывистым светом редких фонарей.

— Там тебя еще кто ждет? — осведомился дядя Федя, как показалось Нике, весьма язвительно нажимая на слово «еще».

— Что? Кто ждет? — машинально переспросила и покраснела, когда он гмыкнул, не уточнив. Сказала с вызовом:

— А если и ждет?

— Значит, ждет.

— Нет. Мне ночевать надо.

— Ладно.

Теперь ей послышалась угроза в его спокойном голосе, и Ника украдкой искоса посмотрела на резкий профиль с торчащим светлым ежиком надо лбом. Ладно, раз ему ладно, подумала, слегка разозлясь, она возьмет себе номер, закроется изнутри и завтра будет дрыхнуть, не выходя вообще. А он пусть исчезнет туда же, откуда появился. Чего вообще он тут делает? Откуда взялся?

— А вы чего вообще тут делаете? — она постаралась, чтоб голос звучал независимо и спокойно, — опять дела?

— Тебя искал.

— Меня? — она попробовала свысока рассмеяться, — это еще зачем?

— Дело есть, — кратко ответил мужчина и, крутанув руль, завел машину за угол обшарпанного двухэтажного дома, с темным крыльцом, над которым горела ядовито-зеленая вывеска «Бар „Опунция“».

— Не надо мне с вами дел.

— Вылезай.

— Не пойду! — Ника вцепилась в пакет с колбасой и покрепче уперлась ногами в резиновый коврик.

Завез куда-то, что за «Опунция», тащит ее. Не хватало еще сидеть в колхозном баре со странным мужиком, который всем рассказывает, что он ее дядька и хочет провернуть какие-то дела. С ней.

— Тьфу ты. Хотела в дом колхозника? Вылезай.

Он вышел и, осмотрев трещащую вывеску, наклонился к машине.

— А. Это. Кооператоры, у них деньги на вывеску есть, а у гостиницы нету. Так что тут только табличка, вон у двери.

Ника нехотя вылезла и под тяжелым взглядом самозваного дяди поднялась по ступенькам, открыла старую дверь и отшатнулась, ударенная шумом и спертым запахом водки и сигаретного дыма. Справа от входа распахивался чуть ниже коридора большой зал, как старой кровью залитый по темноте багровым светом. По стенам ползли зеленые неоновые трубки, выгнутые в виде кактусовых лепешек. И все столики в этой орущей и брякающей музыкой преисподней были заняты черными, красными фигурами, которые чокались, пили, ели какие-то бутерброды и прочую еду. У дальней стены сверкал медицинской белизной прилавок бара, с зеркалом, заставленным импортными бутылками. Между черными, будто из бумаги вырезанными головами на высоких стульях и зеркалом двигалась фигура бармена, издалека неотличимая от посиневшего покойника в морге.

— К нам давай! — заорал кто-то.

Ника резко вильнула влево, влетела в первую дверь в длинном скучном коридоре, утыканном блинами настенных ламп у каждой двери.

Тут был совсем другой мир. И если бы не дикий гам за спиной, то будто за тысячу лет и километров от бара «Опунция». Облезлая ковровая дорожка вела к стойке из поцарапанного дерева, вдоль стены теснились колченогие стулья и пара серых кресел рядом с унылым столиком на рахитичных ножках. От стойки их отделяла огромная кадка с фикусом, который, казалось, тоже вырезан из такого же поцарапанного дерева — при взгляде на пыльные листья становилось сухо во рту. Ника подошла к стойке. Там за большим канцелярским столом сидела завитая под барашка дама в крепдешиновом костюме с вялыми обороками по всем местам. Пухлым пальцем листала затрепанный каталог импортной одежды. Мелькали под красным ногтем эластичные лифчики с тонкими лямочками, утягивающие трусы, колготки, блестящие от лайкры. Время от времени палец замирал на кружевных поясах с резинками и бюстгальтерах «анжелика» с застежечкой между грудей. И дама вздыхала, поднимая грудью вороха оборок.