Судовая роль, или Путешествие Вероники - [68]

— Ты лежи тихо-тихо. Расслабься. Мы едем. А почему час? Тут же десять минут же, Тима?

— Де десять? В райцентр едем. Нет у нас больнички.

— Лежи, Настюша, лежи тихо. Ты сильная. Как мама.

— Теть Вер, я боюсь.

— Ничего.

Тимоха покручивал баранку, осторожно объезжая ухабы, не закрывал рта, мерно под быстрый ход машины ругая молодых.

— Чтоб вас черти, ах вы неудельные, ну чего взвились, тоже мне, куды там, тьфу, теперь вот что будет, а? Если вдруг что? И парня под монастырь подвела и сама вона лежишь овцой.

Из глаз Насти капали огромные прозрачные слезы, наливались на краях век и стекали на щеки, торили к вискам блестящие дорожки.

— Тима, хватит! Ей же семнадцать лет всего. А Петрику — восемнадцать, да?

— С половиной, — сипло сказала Настя.

— Они ж совсем дети. Ты прям был умный.

Тимоха крякнул и замолчал.

Далеко-далеко за спиной просвистел игрушечным голосом поезд, увозивший Петрика.

* * *

Солнце уже садилось, краснея тонкими лучами в дырках тугих облаков, когда молодая врачиха вышла в приемный покой и села рядом с Никой в кресло, вытянула ноги в модных джинсах под белым халатом.

— Все в порядке. Спит она, все сделали. Вы молодцы, что вовремя привезли.

— Ох. Это было опасно, да?

Врачиха пожала узким плечиком, хлопая себя по карману, вынула пачку сигарет.

— Не так чтобы. Небольшое совсем кровотечение, тут такое сплошь и рядом бывает. Если дома, так отлежалась бы. Настой травяной попила. Стало б хуже — тогда уже бегут-едут к нам. Но чаще полежит и все проходит. Но вы же были в дороге. Так что правильно, что привезли. Вы ей кто? Тетя?

Ника криво улыбнулась. Кивнула.

— Поезжайте. Муж ваш уже позвонил ее матери, она утром приедет. А вам поспать надо.

— Да, — ответила Ника и встала, — спасибо вам, спасибо большое.

— На здоровье.

Врачиха тоже поднялась, быстро улыбнулась и ушла в служебную дверь, вынимая из кармана зажигалку.

Ника медленно спускалась по лестнице. За окнами на этажах чернел вечер, маячили редкие фонари. У ворот блестел под электрическим светом жигуль, черная фигура Тимоху отделилась от машины, полетел в урну тлеющий окурок.

— Поедем, что ль? Я позвонил, Пална утром приедет, сказали.

Ника прислонилась к теплой машине. По асфальту улицы, обрамленной острыми трубами тополей, проехала машина, стих вдалеке ее шум и все замерло.

— А отсюда автобусы есть?

— Куда?

— Куда-нибудь…

— Утром только. В Жданов идет проходной. Ну и местные ходят, три штуки. А какой день завтра?

— Понедельник.

— А. Так нету в понедельник. Через день он. Да поехали, Вер, завтра я тебя снова на поезд.

Ника поежилась. Приключения вокруг Николаевского уже встали ей поперек горла. Ужасно хотелось вернуться в свою комнату, лечь навзничь на старый диван, включить проигрыватель, роллингов, например, чтоб негромко. Или лучше оркестр Поля Мориа. И просто смотреть на трещинки в белом потолке, вокруг которых летают легкие паутинки. Если набрать воздуха и дунуть, то через несколько секунд паутинка начнет колыхаться. Потом позвонит Васька и начнет длинный рассказ об очередном своем хахале, который вот сразу полез, куда не надо. Или наоборот, уже три дня провожается, а что-то никак не лезет, а вдруг он, Кусинька, импотент, а? И можно ее не слушать, думать о своем, только время от времени говорить в трубку «да… да ты что… ай-яй-яй, ну что ж так…». Ваське этого вполне хватает, чтоб болтать дальше.

— Что надумала?

Ника открыла глаза. Нагнулась, вытаскивая из машины свою сумку с пакетом. Шагнула к Тимохе.

— Я остаюсь, Тимоша.

— Э-э? А ночевать?

— Ну. Гостиница тут есть ведь?

— Откуда? Дом колхозника есть. На базаре. Там вон, за остановкой.

— Вот и хорошо. Не знаешь, сколько стоит?

— Да кто знает. Погодь. Двадцать. Точно, двадцать. Мне Северуха рассказывал, у него родычи сюда приезжали, на ярмарку.

В сумке Ники в маленьком кошельке лежала нетронутая сотня, да еще полтинник, выданный Ниной Петровной. И в пакете с едой в отдельном старом конверте она обнаружила две бумажки по двадцать пять, видно, Люда сунула.

— Вот и хорошо. Я сниму и поживу до вторника. Извини, Тимоша, мне надо с мыслями собраться, ну… одной побыть.

— Ладно. Что уж.

Он усмехнулся, разглядывая ее в свете тусклого фонаря.

— Щас вот ты просто вылитая Ленка. Когда она еще Тимку только родила. Слушай. Ну, попрощаться…

Он неловко шагнул к ней и, обняв, прижал к широкой груди, пахнущей потом и бензином. И вдруг — одеколоном. Ника сморщила нос, откидывая голову, посмотрела снизу в темное лицо с поблескивающими глазами. Бедный Тимоха, и где же эта его Ленка, пусть он ее найдет поскорее.

Лицо клонилось ниже, и Ника послушно раскрыла губы, чтоб хоть поцелуй передать ему от любимой до сих пор жены — жопастенькой, с фигурой, родившей троих сыновей и исчезнувшей с очкастым археологом. Мужской рот пах только что выкуренной сигаретой и поцелуй получился неожиданно сильным, ударил в ноги, как залпом выпитый стакан вина. Чуть обмякая в сильных мужских руках, Ника подумала — ой, ведь это не я, не я, надо срочно отступить, вырваться, чтоб не стал уговаривать дальше. Не нужно этого, совсем-совсем не нужно…

Открыла глаза, глядя в близкие темные мужские. Отступила, по-прежнему еще прижимаясь к мужской груди. И вдруг Тимохино лицо высветилось, забелел лоб под лохматыми волосами, а сзади раздался близкий звук мотора и визг тормозов. Ника повернулась, щурясь и пытаясь разглядеть что-нибудь за колючими солнцами фар.