Как вдруг мужчина повалился на колени, бережно держа за пальцы ухоженную женскую руку, явленную поверх его плеча. И прикладываясь к запястью черными усами, что-то снова складно забормотал.
— Ах, — томно сказала Тина, отнимая руку, и смеясь, толкнула посетителя в толстое плечо, — совсем смутили, ангел мой Мишенька, идите уже, идите я сказала, как принесут отчет, позвоню.
Ангел Мишенька с трудом поднял с колен упитанное сорокалетнее тело; утирая потные щеки, засеменил прочь, посылая даме воздушные поцелуи на кончиках толстых пальцев. Увидев Нику, присевшую за крайний стол, внезапно повалился на колено и перед ней. Ника вскочила, громыхнув стулом. Нервно рассмеялась, вторя грудному смеху Тины.
— Жду! — выкрикнул Мишенька от двери со сладкой угрозой в голосе, и Тина, закатывая зеленые выпуклые глаза, слабо махнула поклоннику отменным маникюром.
В зале больше никого не было и, открыв глаза, Тина сказала уже нормальным человеческим голосом:
— Иди сюда, чай будем пить. Мне Антолино тортика домашнего притащила, хороший такой кусок. Табличку поверни, чтоб не лезли.
Ника повернула табличку с лаконичной надписью ОБЕД и села на стул, нагретый жарким телом ангела Мишеньки.
— Но на Марсовое поле дотемна
Вы придете одинешенька-одна,
в синем платье, как бывало уж не раз,
но навечно без поклонников, без нас.
Пропела Тина, разглядывая платье и вышитый цветок на груди.
— Это кто? — привычно спросила Ника, ставя сумочку на пол.
— Бродский. Тебе с сахаром?
— Не. Я худею.
— Все худеют. Думаешь, мне зря Леська такой кусище отрезала? Чтоб самой не съесть.
Она расставила на маленьком столе чашки, ловко выложила на блюдечки высокие кусочки полосатого домашнего торта. Облизнула накрашенные губы острым, как у змейки, языком.
— Сейчас расскажу смешное, про Леську. Стою как-то зимой у почты, в шубе, в шапке до самого носа. И тут бежит Гонза, ты что, говорит, Алечка, стоишь, не иначе, свидание у тебя? А я улыбнулась загадочно (тут Тина продемонстрировала одну из своих иронично-томных улыбок) и отвечаю «Антолино жду». Гонза был очарован. Антолино! А можно, говорит, я тоже рядом с тобой буду Антолино ждать? Я разрешила. И вот мы стоим, вечереет, серое все вокруг, холод собачий, ждем Антолино. И Гонза, как увидит кого из знакомых, с гордостью сообщает «а мы Антолино ждем!» Наконец приходит Леська, в этом своем дутом пальто и вязаной шапке, маленькая, толстая и очень злая, у нее как раз с мужем разборки в полном разгаре. Бедный Гонза меня в сторонку отвел и горестно так спрашивает «это что, это и есть Антолино? Которое мы ждали?»
Никин кусок торта, не выдержав взрыва хохота, свалился на блюдце плашмя.
— Рассказывай давай, — Тина аккуратно выкраивала ложечкой полукружия прослоенного сдобой крема и отправляла в рот.
Ника вздохнула и скорбно заскребла ложкой, подбирая сладкие кусочки.
— Ладно, сперва доешь, — разрешила Тина, — а я тебе пока пару сплетен поведаю.
Торт был вкусный, а чай благоухал иноземными пряными травами. За широкими окнами внизу бибикали, порыкивая, автомобили, и через откинутые фрамуги затекал акациевый аромат, смешанный с морским бризом. В коридоре изредка слышались шаги, кто-то подходил, увидев табличку, снова удалялся. Разок постучались в матовое стекло. Позвали бархатным баритоном:
— Алевтиныванна? Алька, ты тут?
Тина приложила к губам облизанную ложечку, призывая затаиться. И снова медленно рассказывала легкие сплетни, тщательно собирая с блюдца остатки торта.
— Приехал Данька, защитился. Ты же его знаешь, да? Ой, что же я, конечно, знаешь, ты же с ним дружила в сопливом школьном возрасте. Привез жену, она на третьем курсе, там же, в Кениге. Зовут, между прочим, тоже Вероника. Себя называет Ронка. Как собаку, уж извини. Всего неделю тут. А уже поставила на уши весь институт. Мужики роняют слюни, бабы глядят волчицами. В прошлые выходные ездили за тюльпанами, Ронка ушла по пляжу и купалась там голая, одна. Ну, ясен пень, мужики скопились на том склоне, где ее видно.
— А что же Данька? — охрипшим голосом спросила Ника, вспоминая золотой загар на высоких скулах и ярко-голубые веселые глаза, линялую рубашку, повязанную вокруг узких бедер, черт черт, влюблена была, ночами сидела, как сова у окошка, единственный в своей жизни стишок сочинила, когда уехал…
— А Даньке пришлось делать вид, что все нормально, так нынче в европах принято. И что обратно она уехала не с ним, а с придурком Гонзой и две ночи у него жила в общаге, тоже так — европейски. Жалко мальчика.
Не вставая, Тина потянулась большим телом, поправила легкий свитерок, обтягивающий высокую грудь, сунула чашки на подоконник, туда же отправила блюдечки. Улыбаясь, пропела Нике:
— Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
— Не обращай внимания, это я просто так, вчера на ночь стихов начиталась.
— Тоже Бродский?
— Неа. Мандельштам.
— Дашь почитать?
— Будешь уходить, возьмешь с полки. Ну?
Она сидела, высокая, тридцатипятилетняя, уверенная в себе, с прекрасными темно-рыжими волосами, рассыпанными по прямым плечам. Не так чтоб красивая, но с таким блеском в глазах и постоянной тайной улыбкой, чуть изгибающей краешки тщательно подведенных губ, что Ника снова позавидовала подруге. У нее, конечно, своих хлопот и неурядиц полон рот, но видно, как нравится ей жить и быть такой вот — живой, настоящей и звонкой.
