, который всегда был в ровном спокойном расположении духа, стал неузнаваем. Он перестал спать, был неразговорчив, под глазами у него образовались тёмные круги, он дольше обычного уединялся и на лице застыло выражение глубокой скорби. Один из учеников решился и спросил его, не нужна ли какая-либо помощь. Рав ответил, что ему никто не в силах помочь, так как он забыл, что он делал в течение пятнадцати минут одного из дней прошедшего года. И, увидев немое изумление своего ученика, добавил, что раз он не помнит эти пятнадцать минут, то, наверное, он вытеснил их из сознания, потому что совершил что-то недостойное. И если он не вспомнит, то не сможет попросить прощения и очиститься.
Этот рассказ тогда поразил Авруцкого. Он считал, что обладает очень неплохой памятью, но помнить каждую минуту своей жизни?!
Авруцкий подошёл к столу, поставил на него рюмку и мимо застывших, как в финальной сцене «Ревизора», жены и Мальцева вышел в сад. Глубокая тёмная чаша неба, уже начавшая светлеть по краям, опрокинула на него редкие мерцающие крупинки звёзд.
— «Звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас», — вспомнил он Канта.
Авруцкий вернулся в комнату. — Вы правы, доктор, — обратился он к врачу, — я слишком увлёкся звёздами и предал Валю.
Утром Авруцкий выехал в Ленинград. В институт он больше не вернулся. Валю он нашёл в доме инвалидов в Пушкине, снял там квартиру, ходил к ней ежедневно, затем устроился туда на работу сторожем. С приезжавшими к нему сотрудниками института и женой говорил отчуждённо. Возвращаться в институт наотрез отказался, причины объяснять не стал. Валя так ничего и не вспомнила, но постепенно привыкла к Авруцкому и их часто видели гуляющими вместе по дорожкам Екатерининского парка, куда Валю с ним отпускали. Умерли они с разницей в один месяц три года спустя. Похоронены рядом на местном кладбище. Те, кто знал Авруцкого в эти последние три года жизни, рассказывали, что он был спокоен, почти ничего не говорил, зато слушать умел, как никто другой.
