Судный день - [5]

Авруцкий знал, что Валю вывезли из Ленинграда двухлетней девочкой. Истощённый, слабо попискивающий комочек нашли в январе сорок третьего года соседи по дому, зашедшие в квартиру в поисках чего-либо пригодного для отопления. Девочка лежала рядом с мамой, у которой крысы уже успели обглодать нос и щёки, в кулачке её был зажат клочок бумаги, на котором с трудом удалось разобрать: «Валя З.». В последний момент её принял детский дом, который был эвакуирован в Пермь. В Перми Валю выходила, удочерила и вырастила женщина также эвакуированная из Ленинграда годом раньше, дочь которой умерла от дистрофии. После окончания войны они вернулись в Ленинград, где Валя закончила школу и музыкальное училище. Она готовилась поступать в консерваторию, когда её приёмная мама умерла. Обо всём этом Валя узнала из её посмертного письма. Из тяжёлого невроза Валя сумела выйти только благодаря Авруцкому, вместе с которым она долго и безуспешно пыталась найти своего отца.

Авруцкий вернулся в комнату дяди Коли, достал из блюдца смятую, наполовину выкуренную сигарету, открыл форточку, сел на подоконник и закурил. Он уже тогда интуитивно не верил в случайности, тем более не мог поверить, что слепой случай привёл его в этот дом, в квартиру дяди Коли, который оказался отцом Вали. Авруцкий вспомнил, как дядя Коля рассказывал ему, что вернувшись с фронта пытался найти жену и ребёнка, не нашёл и решил, что они погибли в блокадном Ленинграде.

Авруцкий, который учился в то время в мединституте, сорвался, перестал ходить на занятия, его не интересовало ничего, кроме одного: почему именно он оказался виновником смерти дяди Коли и травмы Вали. Он пытался нащупать связь между поисками отца Вали и тем, что он снял квартиру в этом доме и привёл её сюда. Вероятность случайной встречи Вали и дяди Коли была исчезающе малой, значит, было что-то такое, что откликнулось на их поиски и привело его совсем близко к разгадке. Ведь фамилия дяди Коли начиналась с буквы «З» и он потерял семью во время войны, а Авруцкий не обратил на это внимание. Если он был избран для того, чтобы вернуть отцу дочь, неужели только его небрежность превратила радость в трагедию?

* * *

— «И какая же здесь возможна полнота знания?» — думал Авруцкий, глядя на себя двадцатилетнего, сидящего на подоконнике.

Он посмотрел на врача, который сидел на диване и рассеянно постукивал молоточком по своему колену.

— Что, что скажете, доктор? — наклонился к нему Мальцев.

— Похоже на каталепсию, — медленно ответил врач, — последний раз я встречался с подобным лет десять назад, пациенткой была молодая женщина, потерявшая во время автомобильной катастрофы мужа и двоих детей. Она полгода пролежала ни на что не реагируя, как спящая царевна, а потом внезапно встала с постели…

— И что? — спросил Мальцев.

— Да ничего, живёт, говорят, бизнесом занялась и весьма успешно, и даже на машине ездит, вот только о муже и детях не помнит ничего. Увидела однажды альбом с семейными фотографиями и спрашивает: кто этот мужчина с детьми? Её сестра назвала фамилию, она закрыла альбом и больше им не интересовалась. Психика человека — система сложная, она инкапсулировала страшные воспоминания и спрятала их, так и живёт.

— И долго так сможет жить?

— Неизвестно. Это как мина с взведённым взрывателем, когда жахнет, непонятно.

— И у Авруцкого то же?

— Не знаю, — врач снял пенсне и протёр его мягкой фланелью, — но причина, несомненно, есть.

— «Конечно, есть, ещё как есть», — подумал Авруцкий.

Он впервые признался себе в том, что испугался бесконечности и принципиальной непознава-емости мира, не хотел с этим смириться, ради этого отступился от Вали, болезнь которой мешала осуществлению его страсти к познанию. Именно поэтому он ушёл из медицины с её неопределённостью и занялся физикой.

Всю последующую жизнь он пытался понять, каким образом из колеблющийся зыбкой основы бытия, элементарных частиц и мерцающих полей может возникнуть хоть что-то неслучайное. Весь мир, всё вокруг было текучим, постоянно меняющим очертания. «Бог в кости не играет» — вспомнил он расхожую фразу Эйнштейна. Как бы не так, — шахматы он оставил людям, а вот шиш-беш его любимая игра, постоянно подбрасывает кости, времени у него много, вот и выскакивают изредка немыслимые варианты.

Он вспомнил, что ему рассказывал Гришка о Виленском гаоне. — Представляешь, — говорил Гришка, поглаживая свою пегую бороду, — евреи готовятся к ежегодному Судному дню, Йом Кипуру, заранее. Десять дней после встречи Нового года они, знаешь, чем заняты? Думаешь, празднуют? Танцуют и водку пьют? Празднуют, конечно, но по-особенному. И праздник этот — это праздник десяти дней покаяния, очищения души. В эти десять дней надо вспомнить, не обидел ли ты кого-нибудь за прошедший год поступком или словом, а это может быть и грубое слово, и насмешка, и пренебрежение; и не только вспомнить, но найти этого человека — и успеть попросить у него прощения, и это даже более важно, чем прегрешения перед Всевышним, будь он благословен. Ведь Всевышний милосерден и Он успеет тебя простить, а вот, если человек, у которого ты не успел попросить прощения, вдруг умрёт, то твоя душа после твоей смерти так и будет скитаться между мирами. Так вот однажды перед Йом Кипуром, Виленский гаон