Судить Адама! - [55]

– Не велик путь. Веришь, как старая бабка, в разные приметы.

Ручьев улыбнулся, похлопал ее по плечу и выскочил на улицу. Перед ним метнулась черная кошка, Ручьев свистнул ей вслед и поспешил на комбинат.

Дощатые тротуары уже скрипели и стучали под градом торопливых шагов рабочего люда. Служащие районных учреждений побегут часом позже, к девяти.

В проходной его с поклоном встретила Антиповна – увидела нового директора в окошко и уважительно вышла из-за своей застекленной загородки.

– Час добрый тебе, Анатолий Семеныч! – И обеими руками отворила тяжелую, на тугой пружине, внутреннюю дверь во двор.

– Спасибо, Антиповна.

Ручьев шагнул через порог, и тут дверь вырвалась из рук старушки и с размаха хлопнула директора по спине. Падая во двор, он успел вытянуть перед собой руки, но все же больно ударился правым коленом и рассек левую ладонь. Поднявшись, смущенно огляделся, – во дворе, к счастью, никого не было, – пососал лопнувшую грязную ладонь, полизал, сплюнул кровь под ноги. Двор, неровно замощенный битым кирпичом и щебнем, был в буграх и ямках, упадешь без подталкивания. Надо в ближайшее же время устроить воскресник, пригласить дорожников и заасфальтировать весь двор.

Виноватая Антиповна ахала в дверном проеме:

– Прости, христа ради, старую, не осилила. Вишь, какая у ей пружина, молодые чуть держат. Прости, сынок.

– Не прощу, – сказал Ручьев. – У тебя же Михеич мастер на все руки – он что, не мог снять эту пружину?

– Как не мог – сымал, да Едалий Дейч опять заставлял на место ставить. Во всем, говорит, крепость должна быть, сила. Чтобы слабые люди тут зря не шемонались [19].

– Тьфу, глупость какая!

Ручьев взял у старухи косарь, которым она скоблила здесь некрашеные полы, отогнул гвозди и снял увесистую пружину. Такую не на дверь, а на тракторный амортизатор ставить можно. Забросив ее в угол двора, захламленный железным ломом, отправился в контору.

В предбаннике между кабинетами директора и первого зама его встретила праздничная Дуся. Огненно-рыжие волосы распущены по плечам, в легкой открытой кофточке, в коротенькой юбке, длинноногая, юная, она выскочила к нему из-за стола с сияющими громадными глазами – вот я какая у тебя секретарша, Анатолий Семенович, я достойна тебя, давай любые задания, высказывай любые желания, требуй что хочешь, все сделаю!

Пожалуй, это было слишком, тем более что сбоку сидел каменной глыбой полувоенный Башмаков в яловых сапогах и в строгой фуражке, держал на коленях красную папку и глядел на них с презрительной улыбкой.

Да, Дусенька, это слишком, но Ручьев слегка поклонился ей и поздоровался с веселой сердечностью:

– Доброе -утро, Дуся. Ты сегодня не просто прекрасна – ты обворожительна!

И Дуся зарделась, победно срезала взглядом дремучего Башмакова, так и не научившегося здороваться по светским правилам, сделала полушутливый реверанс:

– Здравствуйте, Анатолий Семенович! А к вам уже посетитель. Примете или подождет? – И села за машинку, не глядя на побагровевшего Башмакова.

– Приму, – милостиво обронил Ручьев. – Доброе утро, Гидалий Диевич. Проходите, пожалуйста. – И распахнул правую дверь с табличкой «ДИРЕКТОР Г. Д. БАШМАКОВ».

Тот гневно вскочил.

– Я вам не посетитель, понимаешь. Я, извини-подвинься, еще директор. – И папкой – в табличку на двери: – Вот когда подпишу приемо-сдаточный акт, понимаешь, коуш замените табличку… Грубиянка, понимаешь, бесстыдница, выставила голые, извини-подвинься, ляжки и командует…

Ручьев засмеялся, похлопал его по плечу:

– Не сердитесь, товарищ Башмаков, извините, она больше не будет. – Подтолкнул его в кабинет, оглянувшись, подмигнул заговорщицки Дусе и закрыл за собой дверь.,

Башмаков привычно сел в директорское кресло за обширным письменным столом, достал из верхнего ящика заготовленные вчера черновики приемо-сдаточных бумаг и проект приказа по пищекомбинату.

– У вас не только два телефона, но даже «пульт личности» имеется! – удивился Ручьев, гладя селектор.

Башмаков поморщился:

– Bы, товарищ Ручьев, шутейничаете, понимаешь, секретарь-машинистка уже вырядилась, извини-подвинься, как на игрища, а бумаги не перепечатаны, вы лично, понимаешь, опоздали на десять минут. Рабочие в цехах, а директора, понимаешь, нет.

– Дверь в проходной ремонтировал, чуть не убила, – сказал Ручьев, оправдываясь. И рассердился: – Не вам бы делать замечания, Башмаков… Вы тут столько наворочали, что не скоро разгребешь. Давайте бумаги, отнесу перепечатать.

Башмаков снисходительно покачал круглой щетинистой головой, нажал клавишу селектора:

– Евдокия Петровна, зайди. – И когда она вошла, невольно сжимаясь под его взглядом, подал бумаги, приказал властно: – Отпечатать в трех экземплярах. И вызови из медпункта сестру для нового, извини-подвинься, директора.

Ручьев согласно кивнул, прошел, слегка хромая, к длинному столу заседаний под красной скатертью, отодвинул стул и сел. Правое колено болело и саднило. Он завернул брючину, поглядел: на самой чашечке кожа сорвана и кровоточила, вокруг наливался синяк. Надо же! Хлопнулся, как пенсионер, а считал себя гимнастом.

– У вас есть два телефона и селектор, – сообщил как свежую новость Башмаков. – Черный – с областью, красный – с районом. Заместителей тоже два: первый – технолог, он сейчас, понимаешь, в отпуске, второй – инженер, он в командировке, приедет послезавтра. Есть и третий – экономист-бухгалтер Чайкин, но он, понимаешь, неофициальный заместитель. – Башмаков вспомнил вечерний разговор с женой и дочерью о свадьбе, о будущем зяте. – Производство и экономику знает, но, извини-подвинься, любит читать книжки и ленивый анархист. А нам, понимаешь, не книжки и рассужденья нужны, а порядок и делопроизводство. Вы, нынешние, стали, извини-подвинься, шибко грамотные, а мы из работы в работу, понимаешь, мы грамоту среди дела добывали…