Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [142]

Уже стемнело... И Лазар включил свет и до половины прикрыл окно... Пьем кофе... Лазар бедный вспотел, у него рубашка под мышками потемнела, она голубая светлая, и видно... Так мне хочется быть с ним без никого!.. И никто его не знает... И никто не любит его, как я... А я люблю его мыть под душем, и всегда прижимаюсь губами к его телу; а вода течет; и губами чувствую его мокрое тело... Он стоит спиной ко мне. Я говорю, чтобы он держался крепко, он послушно упирается ладонями в стенку; я так сильно его намыливаю, что он бы не удержался на ногах... Потом смываю мыло под струями... Мне нравится, как он голову пригибает, и волосы мокрые начинают блестеть... А когда ночью я его целую там, где внизу, и он весь напрягается и вытягивается... И оно поднимается, так странно всегда, как будто оно само по себе живое... И Лазар говорит так тихо, смешливо, напряженно и прерывисто: «Видишь... Вот что ты делаешь... Совсем измучила меня... Сколько можно...» Дыхание у него прерывается... А когда он так резко поворачивается ко мне и глаза его так сжаты... Вот он уже спокойно лежит навзничь... А я сижу, поджав ноги, и смотрю на него в полутемноте предутренней... Я ему говорю, что когда это спокойно лежит между его ногами, оно похоже на лежащего маленького человека в чалме... Лазар прикрывается простыней и отворачивает лицо; я знаю, он краснеет... Другие так не умеют стыдиться... Я точно знаю... И не надо мне быть с другими, я и так знаю... Интересно, а Лазар если с какой-нибудь другой женщиной, тогда он тоже так?.. А, какая я ревнивая, сама себя мучаю... Он меня еще зубами так кусает за соски — даже больно... А у него соски такие маленькие и беззащитные, так осторожно я прикасаюсь губами... А он говорит: «Не дергай...» Я говорю, что я совсем не дергаю... — Нет, дергаешь... И какое-то детское серьезное упрямство в его тихом голосе... И странно так, взрослые люди серьезными голосами произносят ночью бессмысленные какие-то слова... И другие ночи, когда ребенок плачет, и злишься, и умирает от усталости, и жалеет маленького, и ничего не понимаешь... А Лазар понимает, он кладет ладонь на маленький животик, и ребенок успокаивается... А Лазар так сидит возле кроватки... А когда он сам усталый и кричит, чтобы все стало тихо и что у него сил нет...

Уже кончается у них мужской разговор о том, как деньги зарабатывать... К. говорит о грибах, как грибы выращивают в сарае... Борис поддерживает его свысока... Ну, как будто Борис уже такой иностранец, такой европеец, и все это далеко от него... А сам наверняка ведь зависит от этой женщины... Она ведь работает, а что он может заработать своими статьями... Думаю, что очень мало может он заработать... Лазар как-то вяло передергивает плечами и улыбается какой-то смазанной улыбкой, устал бедный мой...

Вот что неприятно: К. заводит разговор о перемене имен, разумеется, и обо всем остальном... Только этого не хватало! И без того тошно, и сил не осталось... Борис говорит, что, конечно, это ошибка правительства. Теперь-то ему все равно, теперь это уже не его правительство!.. К. завел разговор о горах. Там войска, и перестрелки... И он рассказывает, как женщин согнали в селе на какое-то собрание и заставили снять шальвары и косынки... Он обращается ко мне, хочет уточнить, чья это национальная одежда: шальвары и косынки... Не знаю, чего он хочет... чтобы я сказала, что это хорошо и правильно, когда насильно заставляют снимать одежду?.. Я отвечаю, что шальвары — это гигиенично; по утрам, например, когда холодно и надо корову доить... Хотя я в жизни не доила никаких коров!.. К. предлагает доить коров по утрам в шерстяных чулках... И это мы все говорим вялыми, серьезными голосами, а как же это глупо и нелепо...

Вдруг я перестала думать о чем-либо, кроме этого желания обязательно высказать свою мысль... Я сказала, что мне смешна такая наука, которая с маниакальным упорством выискивает что-то общее у болгар с белорусами Полесья, например, или с русскими из Средней полосы России; а эта кровная общность болгар и турок, о ней можно тома исписать; а такая наука не замечает, не желает замечать... Только рознь растравляет она между людьми, между близкими странами... Это уже принесло нам горе... Борис произнес как-то в пространство: «...славистика...» Этот К. что-то заговорил о турецких насилиях, и что вот от этого и есть у болгар эта самая общность с турками... насильственно... Но говорил он без горячности, ему не хотелось втягиваться в спор, в скандал; он ведь не для того сюда пришел... Я сказала со злостью: «Ну, если я тебя насильно одела, обула, и дала тебе слова, и культуру, и все; так это еще не самое страшное насилие!»... Борис хмыкнул как-то очень простецки... Странно это и не похоже на него... Я подумала, что он даже радуется, наверное, что мы вроде забыли о наших просьбах, отвлеклись, ссоримся... У меня такая злость и отвращение ко всему... Несколько раз было такое... Я спала одна, и мне снился страшный сон, будто я повисла в каком-то пространстве, какая-то пресная душащая безвоздушность; я не могу пошевелиться; мне плохо; и это не кончается, я не умираю; мне очень плохо; и вдруг я во сне понимаю, что со мной: я больше не люблю моего Лазара ... И тогда я просыпаюсь, и вся мокрая от пота, жилы бьются на висках, сердце колотится; но это все хорошо, я опять жива, люблю... В горле пленка, я встаю, у меня слабость, меня качает; и в умывальник, в раковину выплевываю кровь... От этого сна только легкая тень страха, ужаса остается, вот и прошла; я ложусь и легко, сладко засыпаю...