Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [123]

В конце концов мы все помирились, поели салатик и хорошо попрощались. Они ушли. Я осталась с апельсинами, пирожками и лимонадом... Не могу я их просить, чтобы они приходили чаще... У них ведь семьи, дети... В этой больнице я не от каверн умру, а от голода... Кормят очень плохо и очень однообразно... каждый день одно и то же... Каждый день...

Значит, нельзя говорить о каком-то национальном принципе, потому что речь идет о людях разных национальностей... О религии?.. Тогда можно говорить о мечетях — джамиях, они будут доведены до разрушения, а ведь они украшали эту страну... И не все исповедуют ту или иную религию, но имена есть у всех... Значит, просто если ты носишь имя, имеющее отношение к мусульманской традиции, тебя заставляют поменять имя... Значит, просто...

Прежде я думала, что если человеку предлагают пользоваться каким-то преимуществом по национальному принципу, он должен возмущаться и сгорать от стыда. А вот люди с удовольствием принимают эти преимущества; в их сознании легко утверждается мысль о том, что миллион других людей — грязные преступники...

И что во всем этом нового? Только одно — все это сейчас происходит, сегодня, и касается именно меня; и я не знаю, что мне делать...

Но... это все же интересно... Или нет... Конечно, я хочу сказать что-то другое, совсем другое... Значит, если мы захотим третировать, уничтожать и мучить какую-то «категорию» (пусть будет этот термин), какую-то категорию населения; мы должны объявить, квалифицировать этих людей как «грязных преступников»; мы должны верить, будто бы они в своей повседневной жизни совсем не могут испытывать те же самые чувства к своим женам, детям и так далее, какие и мы испытываем... Но при этом мы вовсе не думаем следующим образом: «они — грязные преступники, и поэтому мы должны наказать их мучениями»... О нет! Мы думаем: «Они ведь все равно грязные преступники, вот именно поэтому мы и получаем право мучить их». Эта их общая «грязная преступность», вымышленная нами, оправдывает в нашем представлении все наши действительно нечистые действия по отношению к ним. Значит мы почти неосознанно знаем, что поступаем плохо, мы неосознанно ищем себе какие-то оправдания...

Наверное, это Лазар сказал...

Я никому не нужна... Я совсем одна... Но почему я так боюсь? Почему я даже самой себя смущаюсь?.. Пусть мое воображение выйдет на свободу, пусть Лазар мне говорит, что он позаботится обо мне, о моих рукописях; что он приберется в комнате; что мне не надо вставать, и молоко он мне согреет... У меня так болит в груди... Это плевра... Вот я такая, боязливая, стесненная...

Или, может быть, так: я чувствую себя очень обиженной, брошенной; я спрашиваю его своим плачущим голосом, как он будет жить, когда я умру, ведь ему будет не хватать меня?.. И он отвечает тихо и с такой ранящей меня правдивостью: «Двадцать шесть лет я жил без тебя. И дальше буду жить». И этот тихий ответ бросает меня в такую безысходность, что я даже всхлипнуть не могу... Нет... Не надо так...

Я ни одной из Десяти заповедей не преступила... И все же... Я преступила человеческий закон... Я совсем одна... И некому за меня заступиться...

***

Что делать?.. Конкретно... Какие конкретные действия?.. Когда есть какие-то близкие люди, тогда вместе с ними что- то пытаешься сделать, на что-то решаешься... Вместе... У меня никого нет... Ни у кого никого нет... Все эти близкие люди — матери, друзья, дети — все это одна только мнимость... И мы ищем, ищем и не находим...

Пока у меня еще есть одно окно — чтобы броситься вниз... с двенадцатого этажа... А бывает такое, когда уже и нет никаких окон, и даже умереть не можешь по своему желанию, не можешь выбрать себе смерть... Пусть Бог меня сохранит от этого... И мне совсем не хочется, чтобы я лежала на асфальте разбитая. Мне хочется, чтобы я летела... Перелетела бы совсем в другой мир, где нет никаких практических расчетов, только любовь... Такая бесконечная любовь... Только любовь и справедливость... И чтобы у меня было такое белое платье и белое покрывало на волосах, в таком белом платье я хочу стоять с Лазаром... И чтобы эта белизна была не какой-нибудь пустой условностью, а правдивым настоящим знаком моей чистоты... Я хочу быть чистой...

Меня мутит от этих противотуберкулезных таблеток... я их не глотаю.. Держу во рту, бегу в туалет, выплевываю и спускаю воду... Хорошо... И что со мной?.. Не могу себе представить, что эти таблетки и моя жизнь — как-то связаны... У меня эйфория... Озноб... слабость... Но я привыкла... уже давно... Лучше умереть по-человечески, на своей постели, от туберкулеза; а не в тюрьме или... даже и думать не хочу об одной такой смерти...

Прозрачное утро. Легкий-легкий прохладный туман. И видно сквозь него прозрачную зелень. Мы стоим немножко высоко, и вся равнина раскрывается перед нами. Лазар движется, как в замедленном фильме,— такие плавные замедленные движения. Я вижу его глаза; и вижу, что я кажусь ему красивой. Такие нежные и милые его глаза... Я слышу звучание его голоса. Не разбираю слов; не знаю, на каком это языке, но он говорит так мило, нежно и понимающе... Мы говорим о природе... Я признаюсь ему, что люблю природу только тогда, когда она не таит в себе никакой опасности, и значит, только в кино или в живописи, потому что в жизни я боюсь насекомых, собак боюсь; а больше всего боюсь, что на меня кто-то может напасть... Лазар отвечает мне, что теперь у природы остается только ее прелестная красота, и никаких опасностей, потому что он со мной... А после — самое прекрасное настает, я закрываю глаза и слышу музыку его голоса, он мне рассказывает о себе, и без слов, только одним звучанием своего голоса, но я воспринимаю все черты, все оттенки его жизни, и слушаю, слушаю... Теперь все будет хорошо, потому что я с ним, а он со мной... Но почему я не могу наслаждаться всем этим? Почему я смущаюсь? По сути, ведь только потому, что не обладаю всей полнотой внутренней свободы... Только потому... Я смущаюсь самой себя, когда мечтаю о чем-то хорошем... Ничего!.. Все будет хорошо...