Судьба - [8]

Ягана с тех пор, во всяком случае, внимательней присматривалась к Хазратову, не судила о нем только как о самоуверенном и удачливом служаке, пережившем нескольких начальников.

— Ну что ж, — сказал он, — надо обмыть ваше выдвижение, друзья. А Джаннатхон будет рада. Жду.

— Скажите, Азиз Хазратович, — спросила Ягана, — а как вы сами относитесь к делу? Что вы предлагаете?

Бардаш засмеялся, потрепав друга:

— У него трудное положение! Сарваров не дал никаких указаний! Странный секретарь обкома! А? Как жить, Азиз?

— Ты подскажешь, — отшутился Хазратов. — А я буду жить твоими молитвами…

— Слыхали? — улыбнулся Бардаш Ягане. — Как я вырос!

И опять дружески похлопал Хазратова по спине.

Если бы он знал, как ненавидел Азиз Хазратов это дружеское прикосновение, это насмешливое похлопывание, еще со студенческих времен, когда он исписывал толстые тетради в стенах ташкентского института, а Бардаш заглядывал в его конспекты, опираясь рукой о спину товарища, смеялся, что тот переписывает все учебники, хлопал вот так же по спине… Если бы знал Бардаш, какие приливы ярости, может быть, несправедливой, удушающе поднимались тогда к самому горлу Азиза, он был бы поосторожней… Но Хазратов только улыбался:

— Учти, ты вырос не без моего участия.

— Тогда я тебе хочу ответить, пока меня еще не назначили, — серьезно и как-то грустно сказал Бардаш и покачал чуть склоненной набок головой. — Ты спросил, думаю ли я вовремя дать газ Ташкенту? Хочу ли? Нет, не хочу…

— Ладно, ладно… Успокойся.

— Я вообще думаю, что весь газ надо использовать для производства газводы на месте.

— Без мальчишества! — Предупредил Хазратов, приподняв руку, словно показывая, что у него тоже есть терпение.

Бардаш приложил обе ладони к груди.

— А я прошу без демагогии… Если мы будем спрашивать друг друга, хотим ли мы выполнять государственные задания, за коммунизм мы, за советскую власть или нет, то нам лучше разойтись…

— Почему?

— Потому что я могу дружески дать тебе по морде. И готов получить то же самое за любой свой демагогический вопрос. Это мешает делу.

— Между прочим, — сказал Хазратов, — давай договоримся, Бардаш, — на работе называть друг друга на «вы».

— Пожалуйста, пожалуйста…

— И не сердись. Мои слова там, у Сарварова, в твой адрес были как выручалочки…

— Значит, ты заботился обо мне? — усмехнулся Бардаш. — А я действительно не понял, чего ты хочешь. Скажи.

— Я хочу, чтобы газ… — начал Хазратов, но остановился, вздернув брови и расплывшись в улыбке, отчего его тугие щеки залоснились. — Я хочу, чтобы ты и Ягана оправдали… — Он опять остановился.

«Он себя погубит», — снова подумала Ягана о муже.

Она чувствовала, что ответственность, которую взваливал на свои плечи Бардаш, куда больше воображаемой. Нет, они оба даже и представить себе не могли ее размеров…

— Будем работать, — просто закончил Хазратов.

— Ты вел себя глупо, — сказал Бардаш. — И выглядел глупо… По-дружески говорю. По случаю выходного дня…

— Я сейчас, у меня личный разговор с Надировым, — сказал Хазратов и вышел, громче обычного прикрыв за собой дверь.

— Поймает его за хвост… Надиров это Надиров. Азизу сейчас очень важно сообразить, за чей хвост держаться…

— Бардаш, — щелкнув замочком сумочки, сказала Ягана, — если даже вы запретите мне перейти на глубокое бурение, я все равно начну бурить.

— Помолчите, пожалуйста, — ласково попросил он и достал сигарету.

Неужели он не слышал, сколько небрежности было в его добром голосе?

— Вы уже не мой начальник.

— Но я муж, — сказал он, закуривая и качая спичкой в воздухе, чтобы сбить с нее пламя. — Это больше. Особенно, если учесть магометанский обычай…

Как всегда он говорил с ней усмешливо. И вдруг она подумала, что так было всю жизнь, о чем бы они ни говорили. Она для него оставалась ребенком, все еще ребенком. А он для нее? Он был на двенадцать лет старше и столько же они прожили вместе. Почти столько же, но первый раз она подумала о нем, как о человеке, у которого была своя жизнь… Отдельная от нее. Она бегала в школу, когда он взрывал мосты на войне. Он воевал в саперной роте, водил бойцов ставить мины, иногда в тыл врага, в его руках все время была взрывчатка… Когда ему бинтовали раненую голову, она заплетала косички и даже не знала, что он где-то живет на свете… Потом они впервые переглянулись на студенческом вечере самодеятельности, устроенном в честь фронтовиков. Все смотрели на сцену, а он на нее… Потом он первый раз после войны надел рубашку и галстук и пришел за ней в общежитие… Воротничок давил ему шею, галстук сползал, подруги смеялись…

Оттого, что она сейчас думала о нем отдельно от себя, он становился ей еще дороже. И что-то беспомощное в нем требовало ее участия, а он все относился к ней, как к ребенку, и это было несправедливо. Ну что ж, это можно стерпеть… Не обязательно было словами доказывать свою любовь. Слова — воздух, о них не обопрешься. А ей хотелось протянуть ему руку для опоры. А то, что он все еще считает ее ребенком, только говорило о его любви… Пусть! Значит, он не замечает, что она постарела на двенадцать лет.

Раньше он частенько ругал ее за вспыльчивость. По молодости… Это была не вспыльчивость, а пылкость… «Тише, Уголек, — усмирял он ее, — спокойней. Девчонка, девчонка…»