Судьба - [49]

— Советский мусульманин!

Сурханбай сначала так испугался, что молчал и молчал. Но добрые улыбки людей потихоньку развязали ему язык, и он стал говорить, что хотел бы скорее вернуться домой.

— Мы отправим вас на самолете в Каир! — сказал один начальник, бережно возвращая Сурханбаю его справку.

Люди рассказывали попутно, что советская страна помогает им привести жизнь в пустыню, строит плотину на Ниле, и благодарили. Сурханбай понимал, что это не его привечали, а покинутую им, преданную им страну, но все равно слезы наворачивались на глаза, и странно — сердце наполнялось гордостью!

— Я готов за все отвечать, сынок! — сказал он советскому консулу в Каире, когда его привезли в белокаменное здание с красным флагом у входа. — Лучше быть нищим дома, чем падишахом на чужбине!

Тем более, что он никогда и не был падишахом.

Не договорив, Сурханбай упал к ногам консула. А тот поднял его и напоил чаем…

В те дни, когда Халим-ишан пугал Хиёла призраком деда, Сурханбай, оформляя документы для возвращения в Бухару, ходил по Москве, катался в метро и пил газированную воду из красного автомата…

Как видите, жизнь иногда такое выкинет, что нарочно не придумаешь. Попробуй-ка заранее предсказать судьбу!

5

Между тем Хиёл все больше влюблялся в слепую дочку ишана и не торопился уйти из его дома.

Когда он работал на заводе, там было много хороших девушек, милых и веселых, лукавых и добродушных. Они нравились ему все вообще и ни одна — в частности. Он вспоминал, что в родном Бахмале у девчат были красные щеки от работы на свежем воздухе, но не мог припомнить всерьез ни одного лица. В Газабаде, под запыленными ресницами, мелькали озорные глаза. Лучше всех были глаза у Раи, синие, и Хиёл завидовал Куддусу, а с другими девушками он познакомиться не успел. Рая же была теперь далеко, как на другой планете.

Кроме фуфайки да материнских серег, не было ничего за душой у Хиёла. И никого на примете. Поэтому он рассуждал так: «Я свободен, как ветер». Людям, пожившим в этом мире и поменявшим уже на своем веку пар двадцать ботинок, известно, что нет ничего опасней этой мысли. Она враз занесет человека куда не надо, как буря вырванную с корнем травинку. И может случиться, что человек, как та травинка, уже никогда не встанет на ноги.

Но молодости эта истина, как и многое другое, кажется чепухой. Молодость путает свободу с безответственностью.

И Хиёл думал: я люблю Оджизу, и черт с ним, с этим Газабадом, пусть хоть весь сгорит и провалится. Я люблю! Зачем мне вышки, пустыня и все остальное? Да, да, пусть их видит мой затылок, а глаза будут смотреть в лицо Оджизы, одной-единственной, которая мне нужна.

И он сидел и смотрел в ее незрячие глаза.

В те короткие часы, когда они оставались одни, когда взрослые уходили по делам, Хиёл перепрыгивал через забор с охапкой роз, а Оджиза угощала его чаем, заваренным особенно ароматно. Она рвала урюк и персики и приносила их на тарелке. Все дорожки в этом саду и все деревья были ее друзьями. Оджиза знала их руками, свободно двигалась среди них, и они вели себя осторожно с нею, не задевая веточкой.

Он пил чай, а Оджиза пела. Осмелев, она без прежней застенчивости брала в руки свой дутар, своего неизменного друга, и песни ее были теперь веселее. Лишь иногда ею вдруг овладевала грусть, и пальцы ее дрожали. Он видел это. Пальцы ее дрожали, а из-под них лилась непрерывная воркующая мелодия. Это пело само существо ее. Голос ее души. Оджиза кружила пальцами на месте, и мелодия, как на прялке, связывалась в долгую нить. Она разговаривала со струнами или струны с нею?

А Хиёл хвалил ее. Ее голос, ее игру и ее волосы.

— Когда вас нет рядом со мной, я тоже вижу вас, — говорил он ей. — Я слышу ваш голос, когда вы не поете.

Как будто ее дутар был в его сердце.

Как-то он тихонько взял в руку ее тяжелую косу, перекинутую через плечо, но она услышала и освободила косу из его руки. Точно и коса была живая, с обнаженным нервом.

Она освободила косу, а из глаз ее потекли слезы.

— Оджиза! — сказал тогда Хиёл. — Вы будете видеть!

Кончики ее выпуклых губ дрогнули в улыбке.

— Нет такого кладбища, куда бы меня не возил отец на исцеление. Все напрасно.

— А врачи! Он показывал вас врачам?

— Аллах лишил меня зрения, чтобы я не видела ненужного.

— Так говорит ваш отец?

— Да.

И она рассказала о себе.

Ей хотелось быть похожей на других девочек, она очень плакала, и отец, скрепя сердце, отдал ее в школу для слепых. Там она научилась золототканому мастерству — вот эту тюбетейку она сама вышила — и еще игре на дутаре. А теперь она только убирает дом и играет на дутаре. Отец не разрешает ей брать работу из артели…

— А вы что будете делать? — спросила она бесхитростно, как ребенок.

— Еще не знаю, — неопределенно ответил Хиёл.

Ему казалось, что ведь и работа на мазаре — это, в конце концов, работа.

— Даже муравей и тот тащит куда-то свою соломинку, — сказала Оджиза.

Хиёлу послышался упрек за то, что он ест хлеб в чужом доме. Он слышал немало таких упреков, когда жил у дяди, и был к ним восприимчив.

— Откуда вы знаете про муравья? — спросил он.

— Нам учительница рассказывала в школе…

— Разные есть люди.