Судьба «Нищих сибаритов» - [4]

. Февральскую революцию он встретил, после побега из очередной ссылки, на нелегальном положении в Сибири. В 1918 он возглавил Всероссийский союз рабочих-металлистов, тогда же впервые вышла его книга «Поэзия рабочего удара» (многим и по сию пору он известен, главным образом, как «пролетарский поэт»), участвовал во многих фантастических начинаниях, увенчав их в 1920 году самым фантастическим ― мечтой всей своей жизни: созданием Института Труда (почему и известен другой, более многочисленной и деловой, прослойке, как «основатель НОТ в СССР»). Энергия его была удивительна ― но становилось все труднее. В 1931-м, пытаясь спасти институт, он снова вступает в партию ― и кто знает, не был ли этот «разумный» шаг роковым: 7 сентября 1938 года последний арест, затем гибель (тогда это именовалось «10 лет без права переписки»[19]^{2}). 29 апреля 1939 года арестовывают его жену С.А. Гастеву (приговор: 5 лет лагерей по «самостоятельной» статье 58–10, а не распространенной тогда формулировке «член семьи репрессированного» и т. п.). В октябре 1941 года старший сын Гастевых Петр (1921 г.р.), студент 3-го курса механико-математического факультета МГУ, уезжает вместе с младшим братом Юрой в эвакуацию ― через Муром в Ашхабад, а летом 1942 года, когда университет переводят в Свердловск, ― туда.

В конце 1942 года Петю Гастева призывают в армию. Большую часть его однокурсников еще в Ашхабаде призвали в Артиллерийскую академию, следующий, не столь отборный по военкоматским меркам призыв ― в артиллерийское училище, но Петю тогда не тревожили ― не из-за сильной близорукости («белобилетник» времен финской акции, он был теперь уже «годным к строевой службе»), а как сына «врага народа». Плохая анкета не помешала ему теперь попасть в Камышловскую минометную школу, а затем, в составе пехотной части, на Курский фронт, где он тем же летом и погиб.

Единственному не знавшему тюрьмы из всей этой многострадальной семьи, ему, если верить древним и цитирующему их Леопольду Инфельду, повезло вдвойне: возлюбленный богами, он был взят ими с земли в возрасте Эвариста Галуа. Но свершить на ней этот, наверное, самый одаренный из Гастевых не успел почти ничего (даже его юношеские стихи погибли на обысках), и от его редкостного обаяния, бывшего лишь слабым отблеском удивительной красоты его души, осталась только вечная память о нем, любовь и благодарное, удивленное восхищение всех, кто его знал. Что-то похожее на это чувство много лет спустя Юра Гастев расслышал в прекрасном рассказе Вулфа^{3} «Исчезнувший мальчик»…

Еще при брате Юра поступил работать на минометный завод (не из патриотических побуждений, а движимый самым низменнейшим голодом: на военных заводах давали 900 г хлеба в день плюс 100 г за двойным обедом в ночную смену, а в качестве «иждивенца» он получал бы 400) и около месяца ухитрялся еще ходить в 9-й класс самой обычной средней школы (предвоенной весной 1941 года он сдал экстерном экзамены за 7-й класс, а в Ашхабаде успел проучиться второе полугодие в 8-м), но вскоре не выдержал, бросил, а в январе 1943 года кончилась и его рабочая карьера: с открытой формой туберкулеза легких он попал (редкостная удача) в санаторий, где с помощью пневмоторакса и супа из турнепса не только быстро встал на ноги, но прибавил за два месяца в весе 8 килограмм и стал ежедневно пилить часа по три дрова, да еще на лыжах бегал. В мае, узнав, что МГУ возвращается в Москву, он выписывается и возвращается в родной город (но не в родную квартиру, занятую НКВДшником-майором). Здесь он получает письмо из Ленинграда от жены своего сводного брата Володи, из которого узнает, что ленинградские Гастевы благополучно пережили блокаду, но 23 мая 1943 года главный технолог телефонного завода В.А. Гастев получил срочную командировку в Москву — настолько срочную, что за ним прислал машину, чтобы отвезти на аэродром; машина, однако, привезла его прямо на Шпалерную (ленинградский аналог Лубянки), где нововыявленный враг народа и сгинул…

В Москве остался их средний брат Алексей (в ноябре ему исполнится восемнадцать), за год до того окончивший школу. Семья давно уже привыкла к мысли, что после школы он уедет в Ленинград, в Академию художеств. Ко что значит «привыкла»? — отвыкнет! Да ведь и семьи уж нету той… Так что хотя предыдущей, «финской» зимой он все-таки побывал в Ленинграде, показывал свои рисунки, лето ничего не прояснило. Ясно было лишь, что Петиной стипендии и частных уроков маловато на троих, еше бы нужен «кормилец», какая уж тут Академия… Он, быть может, еше поколебался бы, да самого угораздило «под статью попасть».

…В те времена считалось, что дети интеллигентных родителей должны учиться музыке. По этой причине у Гастевых был рояль, не принесший, впрочем, лавров никому из братьев, хотя Петя и приучил Юру к «серьезным» концертам: ведь и книги, как известно, не всякий усердный читатель пишет, а из пишущих — впопад. Дольше других морочил голову себе и братьям Юра, но денег на уроки хватило ненамного дольше, чем его усердия (просто очень стыдно стало перед Петей, когда они остались втроем). А летом 40-го года рояль, во исполнение приговора над врагом народа А.К. Гастевым, конфисковали. На счастье братьев, однако, эта единственная по-настояшему ценная в доме Гастевых вещь (шесть тысяч на старые) оказалась… бабушкиной (со стороны матери), и добрые люди (были такие, были!) помогли ребятам не только нужные бумаги найти, но и отсудить — не сам рояль, но куда более нужные им тогда шесть тысяч. Для этого, естественно, пришлось немало походить за разными справками. Тогда то ЦИТовский комендант Футлих и счел своим партийным долгом сказать какую-то гнусность Алеше насчет «врага народа» (хотя еще так недавно, так искренне, с таким удовольствием готов был облизать любой вражеский член), за что немедленно схлопотал по морде.