Судьба «Нищих сибаритов» - [5]

Состоявшийся вскоре народный суд был чертовски гуманным к распоясавшемуся хулигану и антисоветчйку: полгода исправительно-трудовых работ. Поскольку, однако, он еще только собирался становиться кормильцем семьи, то ему предложили ежедневно являться на работу в «открытую трудовую колонию» (каких только диковинных учреждений не знало наше время) — в Сокольниках, в бывшей богадельне ка улице Матросской Тишины (нам, увы, eщe придется потом говорить об этом замечательном месте). Лишь последние дней десять Леше Гастеву пришлось побывать в тамошнем карцере — за опоздание на работу. (И опять ведь гуманность — за такие штуки тогда могли «по Указу» и несколько лет в впаять!) Кто мог знать тогда, что это лишь начало цепи идиотских случайностей, так искореживших всю его дальнейшую судьбу.

А на следующее лето — война. Все детство твердили о ней («Если завтра…» чуть ли не грезили, как будут славные буденновцы белогвардейцев-фашистов бить — но тут как раз уже пару лет как Тельман и МОПР не в моде стали, a в нацизме, с которым, по мудрому замечанию Вождя, силой бороться нельзя (поскольку он, видите ли, идея), были обнаружены (тем же Вождем) какие-то очень привлекательные «потенции». И все-таки — война долгожданная не с «плутократами» пошла, как могло думаться читателю тогдашних газет, а с немцами, которых снова стали называть фашистами, да еще на новый — не слишком интернациональный — манер: фрицами… Речь Молотова («Наше дело правое…») Юра услышал в гостях у прежнего своего школьного приятеля Алика Гурвича (детство, давно уже в трешинах, теперь стало таять прямо на глазах), а сталинские «братья и сестры» и «друзья мои» (и двух недель ведь, помните, не прошло) — в колхозе неподалеку от Тарусы, куда «эвакуировали» их школу (з эти места немцы пришли уже чуть ли не при них). Петя поехал под Ельню рыть окопы, а средний брат — не школьник, не студент — зарабатывал свою рабочую карточку маляром (почти «по профилю», потом монтером. Через пару дней после отъезда братьев с университетом он получил повестку в военкомат, первого ноября явился туда, но всех новобранцев до утра отправили домой. Однако еше ночью славные чекисты третий раз посетили эту «нехорошую квартиру» — и, как водится, увели его… В Адхабаде Петя и Юра получили через третьи руки письмо, где говорилось, что их брат Алексей находится в казанской тюрьме, голодает, болен и нуждается в помоши^{4}.

Первое время Ю. Гастев жил в семье одноклассника своего старшего брата, но вскоре обратился в суд с требованием о возвращении хотя бы одной комнаты из квартиры на Петровке, где раньше (в доме Центрального Института Труда) жила вся семья Гастевых. Иск несовершеннолетнего сына врага народа был поддержан отделом опеки Коминтерновского РОНО — и такое бывало. В иске ему было отказано, поскольку, как совершенно резонно отметил суд, к тому времени истец перестал иметь какое-либо отношение к ведомству, к которому относился дом. Однако тем же решением суд обязал жилищный отдел Коминтерновского района предоставить Ю. Гастеву жилую площадь. После осмотра нескольких трущоб, любезно предложенных жилотделом, Юра остановил свой выбор на восьмиметровой комнате без соседей на Неглинной (номера Сандуновских бань, как орудие угнетения трудящихся, были заселены немедленно после третьей русской революции). Комнату, о былой роскоши которой свидетельствовали лишь метровые наружные стены и крохотное окошко под потолком (дабы нескромный прохожий не подсмотрел колоритную сцену совместного купания), отремонтировали за государственный счет. И как раз вовремя — в конце лета вернулась из лагеря, за полгода до конца срока, Софья Абрамовна Гастева. Такое необыкновенное по тогдашним временам событие[20] объяснялось так называемой актировкой: специальным актом медицинской комиссии было зафиксировано, что по состоянию здоровья жена врага народа, государственная преступница Гастева не может отбыть до конца заслуженное наказание. Весной 39-го года (ей не было еще сорока) дети расстались с совсем еще молодой, почти цветущей (хотя и, разумеется, порядком издерганной) матерью. Уже к лету 40-го, когда они ездили к ней на свидание в Мордовский лагерь, она сильно изменилась, и не только от нищенского одеяния — за плечами ее уже была Лефортовская тюрьма с новейшими методами следствия и первые лагерные унижения. Еще за три года общие работы, пеллагра и общее заражение крови сделали ее старухой, хоть она была и моложе, чем ее младший сын сейчас. Мать, снабженная новеньким паспортом с «39-й статьей»[21] и прописанная, по обычаю того[22] времени, за пределами 100-километровой зоны в г. Павлово-Посаде, смогла фактически нелегально (хоть и не таясь ни от кого) поселиться у сына в самом центре Москвы, в двух шагах от Лубянки, Кузнецкого, Фуркасовского и Колобовского[23]; отсутствие соседей в домах «коридорного типа» с лихвой окупало прелести непременного атрибута таких домов — общей уборной вокзального образца.

Тем же летом 1943 года Гастев сдал экстерном экзамены за 9 и 10 классы и поступил, по стопам старшего брата, на мехмат МГУ. Еще на экзаменах он сдружился с Грабарем (с его старшей сестрой Ольгой, весной ушедшей на фронт, он был очень дружен в Свердловске и теперь считал себя в нее влюбленным), а на первых занятиях в октябре — с Малкиным (с которым они были лишь зрительно знакомы с математической олимпиады МГУ весны 41-го года). Кроме чистой математики и музыки. у них нашлось немало общих интересов и привязанностей. Впрочем, общими, как скоро выяснилось, были и, так сказать, отрицательные эмоции. В числе таковых, наряду с общим неприятием «всего этого хамства», оказывались реакции на события, лица и ситуации вполне конкретные. Поводов и впечатлений (помимо Ж.А. Маурера и И.В. Сталина) хватало, и не последнюю роль здесь, очевидно, играла история семьи Гастевых. История эта продолжалась. Зимой с 1943-го на 1944-й год отыскались следы Алеши Гастева, и в первые же каникулы (очень кстати оказалось, что экзамены сданы за месяц до сессии) Юра отправился к нему — точнее, отправился разыскивать его по обратному адресу «п/о Вожаель» с пропуском