Судьба моя сгорела между строк - [28]

И только горечью своей неисцелимой

Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный суд,

Как брали прах родной у стен Иерусалима

Изгнанники, когда псалмы слагал Давид

И враг шатры свои раскинул на Сионе.

А у меня в ушах твой смертный зов стоит,

За черным облаком твое крыло горит

Огнем пророческим на диком небосклоне.

1946

III

Друзья, правдолюбцы, хозяева

Продутых смертями времен,

Что вам прочитала Цветаева,

Придя со своих похорон?

Присыпаны глиною волосы,

И глины желтее рука,

И стало так тихо, что голоса

Не слышал я издалека.

Быть может, его назначение

Лишь в том, чтобы, встав на носки,

Без роздыха взять ударение

На горке нечетной строки.

Какие над Камой последние

Слова ей на память пришли

В ту горькую, все еще летнюю,

Горючую пору земли,

Солдат на войну провожающей

И вдовой, как родная мать,

Земли, у которой была еще

Повадка чужих не ласкать?

Всем клином, всей вашей державою

Вы там, за последней чертой —

Со всей вашей правдой неправою

И праведной неправотой.

1962

IV

Стирка белья

Марина стирает белье.

В гордыне шипучую пену

Рабочие руки ее

Швыряют на голую стену.

Белье выжимает. Окно —

На улицу настежь, и платье

Развешивает.

   Все равно,

Пусть видят и это распятье.

Гудит самолет за окном,

По тазу расходится пена,

Впервой надрывается днем

Воздушной тревоги сирена.

От серого платья в окне

Темнеют четыре аршина

До двери.

   Как в речке на дне —

В зеленых потемках Марина.

Два месяца ровно со лба

Отбрасывать пряди упрямо,

А дальше хозяйка — судьба,

И переупрямит над Камой…

12 января 1963

V

Как двадцать два года тому назад

И что ни человек, то смерть, и что ни

Былинка, то в огонь и под каблук,

Но мне и в этом скрежете и стоне

Другая смерть слышнее всех разлук.

Зачем — стрела — я не сгорел на лоне

Пожарища? Зачем свой полукруг

Не завершил? Зачем я на ладони

Жизнь, как стрижа, держу? Где лучший друг,

Где божество мое, где ангел гнева

И праведности? Справа кровь и слева

Кровь. Но твоя, бескровная, стократ

Смертельней.

   Я отброшен тетивою

Войны, и глаз твоих я не закрою.

И чем я виноват, чем виноват?

12 января 1963

VI

Через двадцать два года

Не речи, —

   нет, я не хочу

Твоих сокровищ — клятв и плачей, —

Пера я не переучу

И горла не переиначу, —

Не смелостью пред смертью, — ты

Все замыслы довоплотила

В свои тетради до черты,

Где кончились твои чернила, —

Не первородству, —

   я отдам

Свое, чтобы тебе по праву

На лишний день вручили там,

В земле, — твою земную славу, —

Не дерзости твоих страстей

И не тому, что все едино,

А только памяти твоей

Из гроба научи, Марина!

Как я боюсь тебя забыть

И променять в одно мгновенье

Прямую фосфорную нить

На удвоенье, утроенье

Рифм —

   и в твоем стихотворенье

Тебя опять похоронить.

12 января 1963

Примерно в 1982 году Тарковскому подарили журнал «Нева», в котором было опубликовано последнее произведение Цветаевой — ее отклик на стихотворение Тарковского «Стол накрыт на шестерых». Арсений Александрович прочел это стихотворное обращение к нему через сорок лет…

* * *

Район Москвы, где жил Тарковский, нещадно бомбила гитлеровская авиация — совсем рядом находился завод имени Ильича (бывший Михельсона), перешедший на военное производство. В бомбоубежище Арсений Александрович спустился один раз, во время налетов предпочитал оставаться наверху. (В эссе «Мой Шенгели» Тарковский упоминает о дежурствах на крыше во время бомбежек.) Впечатления тех дней нашли отражение в первом стихотворении цикла «Чистопольская тетрадь» (первоначальное название «Камская тетрадь»).

Чистопольская тетрадь

I

Льнут к Господнему порогу

Белоснежные крыле,

Чуть воздушную тревогу

Объявляют на земле.

И когда душа стенает

И дрожит людская плоть,

В смертный город посылает

Соглядатая Господь.

И летит сквозь мрак проклятый,

Сквозь лазурные лучи

Невидимый соглядатай,

Богом посланный в ночи.

Не боится Божье диво

Ни осады, ни пальбы,

Ни безумной, красногривой

Человеческой судьбы.

Ангел видит нас, бездольных,

До утра сошедших в ад,

И в убежищах подпольных

Очи ангела горят.

Не дойдут мольбы до Бога,

Сердце ангела — алмаз.

Продолжается тревога,

И Господь не слышит нас.

Рассекает воздух душный,

Не находит горних роз

И не хочет равнодушный

Божий ангел наших слез.

Мы Господних роз не крали

И в небесные врата

Из зениток не стреляли.

Мы — тщета и нищета

Только тем и виноваты,

Что сошли в подпольный ад.

А быть может, он, крылатый,

Перед нами виноват?

25 октября 1941

В Москве поэт находился до 16 октября 1941 года. В этот день, когда немцы стояли на окраине столицы, он выехал со своей престарелой матерью в Чистополь, где уже находилась его вторая жена с дочерью. Семья жила сначала по адресу улица Бебеля, 68, затем переехала на улицу Льва Толстого в дом № 89, в квартиру Жуковой. На тесноту и бытовые неудобства жильцы не жаловались — ни в одном письме из Чистополя этого нет.

В тот год стояли лютые морозы. Все эвакуированные ждали известий с фронтов. Тарковскому пришлось задержаться в Чистополе на два с половиной месяца. Все это время он работал — в колхозе, на разгрузке барж с дровами. Он видел, как трудно жили вокруг люди, как «гнали» на восток колонны заключенных. Вот продолжение «Чистопольской тетради»:

II

Беспомощней, суровее и суше

Я духом стал под бременем несчастий.

В последний раз ты говоришь о страсти,