Судьба моя сгорела между строк - [26]

«Душу, вспыхнувшую на лету…»

Душу, вспыхнувшую на лету,

Не увидели в комнате белой,

Где в перстах милосердных колдуний

Нежно теплилось детское тело.

Дождь по саду прошел накануне,

И просохнуть земля не успела;

Столько было сирени в июне,

Что сияние мира синело.

И в июле, и в августе было

Столько света в трех окнах, и цвета

Столько в небо фонтанами било

До конца первозданного лета,

Что судьба моя и за могилой

Днем творенья, как почва, прогрета.

1976

Ардон [33]

I

Я скомкал письмо и коня оседлал.

По сморщенной коже горы,

Царапая ребра обветренных скал,

Кудахча, бежали дворы.

Я плетью ременной ударил коня,

Любовью твоей обойден,

И конь мой рванулся и вынес меня

Туда, где клубится Ардон.

Изрубленный насмерть, он был одинок

На бешеном ложе своем,

Взбежать на постылую гору не мог

И ринулся вниз напролом.

А все-таки в памяти он сохранил

Седых берегов забытье,

Сухой известняк безымянных могил

И скифское имя свое.

Я знал, ты обидеть хотела меня,

Но память меня охранит

От ревности, жгущей сильнее огня,

От боли холодных обид.

Я был, как седая река, одинок,

Любовью твоей обойден,

На гибель тебя променять я не мог,

Но видел кипучий Ардон.

Когда над Ардоном кружил Азраил,

Я думал о нашей судьбе.

И все-таки я навсегда сохранил

Все то, что сокрыто в тебе.

Смотри же, со мною остался навек

Весь жар бытия твоего:

За трепетом полуопущенных век

Недвижных зрачков торжество.

II

И криком орлиным, и хлопаньем крыльев

Гоним, я в долину бежал от гнезда,

На влажные камни я лег, обессилев.

— Охотник, ты струсил! — кричала вода.

Я поднял винтовку и выстрелил в пену,

И встала река во весь рост предо мной,

И камни пошли на отвесную стену,

И рыба хлестала в пыли водяной.

Я спал. На земле и любили, и пели,

И может быть, ты приходила сюда,

Но пальцы мои задевали форели,

И шла надо мной ледяная вода.

Недаром покоя ты мне пожелала,

Спасибо за память! Я видел во сне:

Бегу, а любовь мне лицо исклевала, —

Ардон этой ночью привиделся мне.

25 июня 1936

25 июня 1955 года

Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,

Но все мне кажется, что розы на окне,

И не признательность, а чувство полной меры

Бывает в этот день всегда присуще мне.

А если я не прав, тогда скажи — на что же

Мне тишина травы, и дружба рощ моих,

И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьев, похожий

На объяснение в любви глухонемых?

25 июня 1938

«Пора бы мне собственный возраст понять…»

Пора бы мне собственный возраст понять,

Пора костылями поменьше стучать,

Забыть о горячке певучей,

Пора наполнять не стихами тетрадь,

А прозой без всяких созвучий.

Пора научиться гореть, не горя,

Пора не дивиться тому, что заря,

Как ранняя юность, тревожна,

Что зори, пожалуй, и светятся зря,

Что жить и без юности можно.

Зачем же по-прежнему вижу во сне

Тот берег крутой, что привиделся мне,

Быть может, еще в колыбели,

Тот гребень гремучий на синей волне,

Тот парус, не знающий цели?

Зачем же мне проза в тетради, когда

Со мною не ты говоришь, а звезда,

И парус не хочет покоя?

Сама ты учила в былые года

Тебе не сдаваться без боя.

25 июня 1945

* * *

В 1940 году написаны стихотворения «Сверчок» — о поэтическом призвании и о роли поэта, стихи о Марии Фальц и стихи о далеком детстве.

Сверчок

Если правду сказать,

   я по крови — домашний сверчок,

Заповедную песню

   пою над печною золой,

И один для меня

   приготовит крутой кипяток,

А другой для меня

   приготовит шесток золотой.

Путешественник вспомнит

   мой голос в далеком краю,

Даже если меня

   променяет на знойных цикад.

Сам не знаю, кто выстругал

   бедную скрипку мою,

Знаю только, что песнями

   я, как цикада, богат.

Сколько русских согласных

   в полночном моем языке,

Сколько я поговорок

   сложил в коробок лубяной,

Чтобы шарили дети

   в моем лубяном коробке,

В старой скрипке запечной

   с единственной медной струной.

Ты не слышишь меня,

   голос мой — как часы за стеной,

А прислушайся только —

   и я поведу за собой,

Я весь дом подыму:

   просыпайтесь, я сторож ночной!

И заречье твое

   отзовется сигнальной трубой.

1940

«Стол накрыт на шестерых…»

Меловой да соляной

Твой Славянск родной,

Надоело быть одной —

Посиди со мной…

Стол накрыт на шестерых,

Розы да хрусталь,

А среди гостей моих

Горе да печаль.

И со мною мой отец,

И со мною брат.

Час проходит. Наконец

У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад,

Холодна рука,

И немодные шумят

Синие шелка.

И вино звенит из тьмы,

И поет стекло:

«Как тебя любили мы,

Сколько лет прошло!»

Улыбнется мне отец,

Брат нальет вина,

Даст мне руку без колец,

Скажет мне она:

— Каблучки мои в пыли,

Выцвела коса,

И поют из-под земли

Наши голоса.

1940

Ялик

Что ты бредишь, глазной хрусталик?

Хоть бы сам себя поберег.

Не качается лодочка-ялик,

Не взлетает птица-нырок.

Камыши полосы прибрежной

Достаются на краткий срок

Что ты бродишь, неосторожный,

Вдалеке от больших дорог?

Все, что свято, все, что крылато,

Все, что пело мне: «Добрый путь!» —

Меркнет в желтом огне заката.

Как ты смел туда заглянуть?

Там ребенок пел загорелый,

Не хотел возвращаться домой,

И качался ялик твой белый

С голубым флажком над кормой.

* * *

1940 год был ознаменован большим событием в жизни поэта. В доме, вернее, в «ампирной» комнате коммунальной квартиры, у переводчицы Нины Герасимовны Яковлевой-Бернер, которая работала на общественных началах в секции переводчиков при Союзе писателей, он знакомится с Мариной Ивановной Цветаевой. Цветаева была признанным поэтом, а Тарковский как поэт был известен лишь кругу друзей и литературной публике. Скорее его знали как переводчика, в этом же 1940 году он именно как переводчик был принят в Союз писателей СССР.