Судьба моя сгорела между строк - [24]

Древесный корень, музыкой согретый,

И мрамор, запрокинутый к звезде.

И я учился говорить, как в детстве,

Своим косноязычием томим.

А если дети вспомнят о наследстве,

Все, что имею, оставляю им.

II

И каждый вспомнит светлый город детства,

Аул в горах, станицу над рекой,

Где от отцов мы приняли в наследство

Любовь к земле, навеки дорогой.

Где матери у наших колыбелей

Ночей не спали, где учились мы,

Где первым вдохновением кипели

Над книгой наши юные умы.

Где в первый раз любили мы, не смея

Признаться в том, где мы росли в борьбе,

Где мы клялись пред совестью своею

В ненарушимой верности тебе…

Шумят деревья городской аллеи,

Как факелы зеленого огня.

Я их отдам, они тебе нужнее,

Приди, возьми деревья у меня.

Приди, возьми весь город мой, он будет

Твоим — и ты заснешь в траве моей.

Свист ласточек моих тебя разбудит,

Я их отдам, они тебе нужней.

Все, чем я жил за столько лет отсюда,

За столько верст от памяти твоей,

Ты вызовешь, не совершая чуда,

Не прерывая сговора теней.

Я первый гость в день твоего рожденья,

И мне дано с тобою жить вдвоем,

Входить в твои ночные сновиденья

И отражаться в зеркале твоем.

III

Как паутина тянется остаток

Всего, что мне казалось дорогим,

И страшно мне, что мнимый отпечаток

Оставлю я наследникам своим.

И, может быть, играющие дети,

И обо мне припомнив на лету,

Не отличат бессвязных междометий

От слов, обозначавших слепоту.

Я не был слеп. Я видел все, что было,

Что стало жизнью сверстников моих,

Что время подписью своей скрепило

И пронесло у сонных глаз слепых.

Я видел все, что стало видно зрячим,

Как свет зари сквозь переплет ветвей.

Возьми ж и горечь, что напрасно прячем

От наших дочерей и сыновей.

IV

Так я учился говорить сначала,

И трудный дар я принял в грозный год,

Когда любовь мне щеки обжигала

И смертный к сердцу прижимала лед.

И ревность припадала к изголовью

И на ухо шептала мне:

— Смотри,

Пока ты спишь, затравленный любовью,

Погасли городские фонари.

Я, верная, глаза тебе открою:

Тебя освобождая навсегда,

На простынях, под розовой зарею,

Лежит твоя последняя звезда…

И я бежал от моего порога

Туда, где свет в лицо наотмашь бьет,

По городу гнала меня тревога —

И я увидел молний переплет.

Они летели стаей лебединой,

Я не считал, их было больше ста,

Летели вдаль над площадью пустынной,

В их клювах колыхалась высота.

Так медленно летели, что казалось, —

Пусть новый день горит у самых глаз, —

Как эта горечь навсегда осталась,

Их отблески останутся у нас.

Возьми же их, они тебе нужнее,

Пусть их коснется детская рука,

И ревности коснись еще нежнее,

Чтобы любовь была тебе легка.

V

И небо просинело, оживая,

И стала опускаться высота,

И под колеса первого трамвая

Легли торцы высокого моста.

И в час, когда твой город исполинский

Весь в зелени восходит на заре, —

Лежишь, дитя, в утробе материнской

В полупрозрачном нежном пузыре.

И, может быть, ты ничего не видишь,

Но солнце проплывает над тобой…

1934–1937

Стихотворение «Река Сугаклея уходит в камыш…» в первой редакции кончалось иначе: «Ребенок поет: — Я вырасту, вырасту!» Оно написано, когда сыну Тарковского было чуть больше года. И, возможно, в сознании поэта его собственный образ, образ мальчика Асика, стоявшего на берегу реки Камышеватой Сугаклеи с яблоком в руке, слился, как при двойной экспозиции, с образом маленького Андрюши, которому еще предстояло вырасти.

Река (Камышеватая) Сугаклея

И в творчестве сына продолжали жить реалии из стихотворений отца. В первом фильме режиссера Андрея Тарковского «Каток и скрипка» яблоко, как и в стихотворении отца, — плод с Древа познания.

Андрей Андреевич и Арсений Андреевич Тарковские — внуки Арсения Александровича.

Москва, 2002 год

«Река Сугаклея уходит в камыш…»

Река Сугаклея уходит в камыш,

Бумажный кораблик плывет по реке,

Ребенок стоит на песке золотом,

В руках его яблоко и стрекоза.

Покрытое радужной сеткой крыло

Звенит, и бумажный корабль на волнах

Качается, ветер в песке шелестит,

И все навсегда остается таким…

А где стрекоза? Улетела. А где

Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.

1933–1969

«Поскучало детство, убежало», и вот уже Тарковский вспоминает свою юность:

«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…»

Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,

Все никак не мог проститься и листок держал в руке.

Свет растекся по брусчатке. На ресницы, и на мех,

И на серые перчатки начал падать мокрый снег.

Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег,

Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский

рожок.

И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,

Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло

с тех пор.

Даже адрес потерял я, даже имя позабыл

И потом любил другую, ту, что горше всех любил.

А идешь — и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,

Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живет?

Есть особые ворота и особые дома,

Есть особая примета, точно молодость сама.

1935

Ко времени жизни с Марией Ивановной относятся также стихотворения, написанные на смерть Марии Густавовны Фальц. Она умерла 5 августа 1932 года, через четыре года после их последней встречи. И теперь поэт оплакивает ее в стихах:

«Соберемся понемногу…»

Соберемся понемногу,

Поцелуем мертвый лоб,

Вместе выйдем на дорогу,

Понесем сосновый гроб.

Есть обычай: вдоль заборов

И затворов на пути