Судьба Илюши Барабанова - [9]

— Что же это за жизнь, объясни, сынок, — спросил однажды Никита. — И кому такая жизнь нужна, чтобы свое добро отдавать неизвестно кому?

— Вы с матерью, как кроты, все тащили в норку. А я не хочу быть сторожем у своего курятника, дрожать за свои огурцы на грядке, цепляться за свой дом только потому, что он «мой».

— А я для тебя старался, сынок, — дрожащим от обиды голосом говорил Никита. — Думал, хозяином станешь…

— Нет, отец. Если хочешь, чтобы я шел с тобой плечом к плечу, порви со старой жизнью.

Всю ночь бродил Никита по двору, не мог найти ответа: «Что же это за порядки настали? Свое отдай чужому. А мне кто даст? Сын сказал: народ даст, государство не оставит в беде — „кто был ничем, тот станет всем“. А почему кто был НИЧЕМ, должен стать ВСЕМ? Я трудился как проклятый, гнул спину, наживал добро, а выходит, оно не мое?..»

Старался Никита понять сыновнюю правду и не мог, не хотел, душа не принимала. Могильным камнем придавила она его, и жить стало невыносимо.

Дальше — хуже. Однажды услыхал он от соседей, что его сын с такими же, как сам, безбожниками глумится над иконами — в монастыре топили печку святыми образами. Не поверил Никита и спросил у сына, правда ли. Тот ответил: «Правда. Открыли приют, а топить нечем, детишки мерзнут. И вообще, религия — это опиум…»

Тяжело задышал Никита, болью сдавило сердце. И хотя за всю жизнь не тронул сына пальцем, схватил его за волосы и поволок в сарай. Там он запер на крючок дверь, чтобы никто не вошел, и стал бить Евгения по лицу, по голове, по рукам. Если бы не зять, который сорвал с петель дверь, неизвестно, чем бы все кончилось. Чуть живой, в изодранной рубахе, кровавыми клочьями повисшей на нем, сын ушел из дома, чтобы никогда больше не возвращаться…

Всю ночь свистела вьюга, швыряла в окно снежной пылью, а когда наступил рассвет, Аграфена вошла в комнату сына и залилась слезами. Одиноко стояла в углу несмятая его постель.

Один день, и другой, и третий ждала сына, упрекала мужа за непреклонность, хотела даже пойти в ячейку, да не знала, где помещается комсомол.

Однажды пришла соседка и сказала с сочувствием:

— А твой-то Женюшка на войну с комсомольцами укатил. Видела его: шинелька серая, а в руках ружье.

3

Больше недели ехал Илюша Барабанов в Калугу. И не знал, не ведал он, какая судьба ждет его впереди.

Вагоны болтало из стороны в сторону, пассажиры дремали, утомленные дорогой, и никто не был уверен, доедет до места или застрянет где-нибудь на глухом полустанке.

Во время остановок тучи беспризорных облепляли поезд, просили хлеба, пели сиротские песенки. Илюша раздал почти все свои сухари; только те, что были в буденовке, берег и сам не ел: вдруг в пути встретится Ваня, ослабевший от голода, и надо будет его покормить…

Ночью кто-то украл буденовку вместе с черными сухарями. Там же лежала записка чекиста Дунаева с адресом.

Плакать было бесполезно, а тут и поезд пришел к цели. Кто-то отодвинул тяжелую дверь теплушки и крикнул;

— Станция Калуга! Освобождай вагоны!

Илюшу охватил пронизывающий холод. Снег сырыми хлопьями падал на его непокрытую голову. Куцый воротник женского салопа не согревал, да и руки некуда было девать: карманы прорваны.

Все кругом было незнакомым и чужим. На Украине белые хатки, а тут бревенчатые избы, дощатые серые заборы. Куда ни погляди, уныло и мрачно.

Зябко поблескивали мокрые рельсы, чавкала под ногами жидкая грязь.

От голода темнело в глазах и подкашивались ноги. Куда идти? Илюша помнил, что улица называлась Солдатской, а где ее найдешь?

Придерживая рукой широкие галифе, Илюша плелся по щербатому перрону. Никто не обращал внимания на худое лицо мальчика, на большие серые глаза, полные тоски.

На кирпичной стене вокзала трепетал на ветру бумажный лист, с которого смотрела страшная рожа буржуя в цилиндре: рот разинут, а в нем, как частокол, хищные зубы. Под плакатом подпись:

БОЙСЯ ПОПАСТЬ В ТАКУЮ ПАСТЬ!

Еще бы, этакими зубищами хватит — и прощайся с жизнью, пополам перекусит. Глаза у буржуя были выпучены, и он пялил их, как будто специально ждал Илюшу и знал, что он приедет в Калугу.

Зато неподалеку виден был другой плакат, объявление на красной бумаге:

ТОВАРИЩ!

Красная Армия с величайшим героизмом закончила свою славную задачу освобождения рабочих и крестьян от ига капиталистов и помещиков.

Не отставай же и ты, товарищ! Коммунистическими субботниками добьем разруху и голод!

Комиссары и коммунисты! Ободряйте отстающих, будите спящих, зажигайте сердца ослабевших! Рука об руку дружно за МОЛОТ и ПЛУГ!

Если бы Ваня прочитал, то сказал бы: «Бросай все и собирайся скорей, пойдем добивать разруху и голод, будем зажигать сердца!..»

Последние слова особенно понравились Илюше, и он невольно потрогал спрятанный на груди ленинский плакат. Мягкое похрустывание бумаги радовало его. Ведь этот плакат и «документ» Леньки-буденновца были последней памятью о Ване.

4

Широкой улицей Илюша пошел в город. То тянулись бревенчатые избы, а тут стали попадаться двухэтажные каменные дома. Правда, почти все они были облупленные, с заколоченными окнами.

Илюша прошел под массивными воротами с аркой и колоннами. Ворота стояли поперек улицы, как бы преграждая путь, и назывались Московскими. Под арку въезжали подводы.