Судьба генерала - [12]

— Ну-ка дай мне вот этот перстень с моим вензелем, — показал на его руку царь, где каждый палец был унизан кольцами и перстнями, ярко сверкавшими на весеннем солнце драгоценными камнями.

— Пожалуйста, мой государь, — проговорил с сильным акцентом Кутайсов и протянул перстень Павлу Петровичу, привычно услужливо кланяясь, но его полное, очень смуглое лицо выражало глубокую печаль, которую граф не мог или не хотел скрыть.

— Нечего кукситься, — проворчал император, — получишь ещё один, не хуже этого.

Царь повернулся и протянул перстень Александре Михайловне:

— Вот в знак моего расположения к вам и восхищения успехами вашего сына. Пусть быстрее растёт, и император его не забудет, в гвардии ему место обеспечено. — И, разглядев круглое, красивое лицо Александры Михайловны, вдруг весело добавил: — Ишь какая румяная, прямо кровь с молоком. — И Павел Петрович потрепал по щеке красавицу, а потом порывисто наклонился к ней и расцеловал в обе щеки.

— А вот это уже лишнее, — прошипела в спину стремительно удаляющемуся императору Анна Лопухина-Гагарина, кисло улыбнувшись. Она потеряла всякий интерес к очаровательному малышу.

Но император вдруг вновь стремительно обернулся и громко проговорил:

— Я разрешаю этому чудо-ребёнку бегать здесь сколько ему захочется и кричать так громко, как у него получится, а тот, кто попытается оттрепать его за это за уши, будет сразу же переправлен вон туда. — Павел Петрович показал тростью на серые стены Петропавловской крепости, и было опять совершенно непонятно, то ли государь шутит, то ли говорит всерьёз.

И на всякий случай каждый свитский генерал и придворная статс-дама, проходя мимо чудо-ребёнка и явно приглянувшейся Его Величеству голубоглазой блондинки в белом муслиновом платье, отвесили им почтительный поклон.

— Ты что, успела уже стать фавориткой государя? Тебе, я смотрю, весь двор чуть не в пояс кланяется, — удивлённо проговорил Николай Николаевич, подходя к жене и сыну и ошарашенно всматриваясь в огромный, усыпанный брильянтами перстень с вензелем императора на руке дорогой супруги. — А это откуда? Вот так и оставляй тебя одну.

— Не болтай глупостей, — отрезала решительно Александра Михайловна, — и поедем-ка побыстрее домой, а по дороге я тебе такое расскажу — глаза на лоб вылезут.

Но Николенька решительно воспротивился этому.

— Мне император разрешил бегать где захочу. Вот я и захотел, — логично закончил он и вырвался из рук мамаши. — А если вы меня силой потащите домой, то я царю пожалуюсь и он вас посадит вон туда, — показал пальчиком в сторону Петропавловских казематов.

— Да что здесь происходит? Объяснит мне кто-нибудь или нет? — воскликнул удивлённый отец семейства. — Вы что, все с ума посходили?

Семья Муравьёвых ещё целых полтора часа прогуляла в саду, пока чудо-ребёнок не удовлетворил своего любопытства, облазив сад вдоль и поперёк. Будущий путешественник уже в свои самые юные годы был неутомим и чрезвычайно любознателен. Служители парка в зелёных ливреях почтительно кланялись Николеньке, а посетители услужливо сторонились, давая пройти новой восходящей звезде двора сумасбродного властелина. Оказаться в мрачной крепости напротив через Неву не хотел никто.

Только решительная угроза отца выпороть неутомимого путешественника прямо здесь, на дорожках Летнего сада, несколько поумерила пожирающее его любопытство и дала возможность семейству Муравьёвых отправиться в потрескивающей на ходу, старой, обитой чёрной кожей коляске домой, вернее к дяде премьер-майору, в гостеприимный особняк у Смольного монастыря.

4

А пока Николенька Муравьёв бегал по Летнему саду, в нём происходили довольно важные события государственного значения. Не спеша прохаживаясь по главной аллее, император вдруг натолкнулся на высокого импозантного мужчину в тёмно-коричневом фраке, белом жилете, с искусно-небрежно повязанным белым, очень широким галстуком под самый подбородок, в палевых замшевых кюлотах, в сапогах с отворотами и — о, ужас! — в высокой шляпе с круглыми полями. И такие шляпы, и такие фраки были строжайше запрещены в Российской империи лично императором Павлом. А мужчина в этом элегантном костюме для верховой езды спокойно прогуливался по аллеям Летнего сада, словно шагал по Люксембургскому саду или Гайд-парку, под нос напевал какую-то песенку, очень смахивающую на Марсельезу, и нахально размахивал стеком[4]. Прохожие шарахались от него как от зачумлённого.

Круглое, плоское лицо императора посинело, на лбу выступил пот, глаза просто выкатились из орбит, голые веки, на которых почти не было ресниц, часто заморгали. Царь от возмущения не мог слова вымолвить, уставился налившимися кровью глазами на непринуждённо приближающегося к нему франта и беззвучно шевелил толстыми губами. Пожалуй, именно сейчас он был безобразен в наибольшей степени, как и обычно в минуты сильного гнева.

— Это что же творится такое? — наконец смог прореветь Павел Петрович, как дикий зверь, сиплым низким голосом, внезапно срывающимся на очень высокие ноты. — У нас что, произошла революция, и я уже не русский император, и французские якобинцы запросто расхаживают по улицам моей столицы в своих поганых фраках и круглых шляпах?