Судьба драконов в послевоенной галактике - [63]

– Б… – восхищенно выговорил Валя, – эк ты, Одноглазый, залуживаешь! Ну, точно тебя назвали: пародист! Как, как? "…Предположить в другом такое моральное…"?

Я не успел ответить: громыхая, как заблудившийся артиллерийский снаряд, ломая ветви и стволы деревьев, навстречу нам вышагнул Нахтигаль.

– Здрасьте… – пробормотал Валентин Аскерханович и снял с плеча огнемет.

Пасть ящера была раззявлена. И нам очень хорошо было видно, как изранено, окровавлено небо у Нахтигаля.

– Мне кажется, – сказал я, – мальчик сегодня покушал… И плотно покушал. Глазики мутные, хвостиком машет и тошнит. Лучше не связываться.

– Так я-то что, – Валентин Аскерханович поднял огнемет на уровень чуть выше плеча – по инструкции. – Ты же, Одноглазый, видишь: он рвется в бой.

Но Нахтигаль в бой не рвался – он хрипел и давился. Он глядел на нас и не видел. Его глаза были мутны. он вытянул шею, замотал головой, подчиняясь неведомому, неслышному нами ритму боли его тела.

– Не буди лиха, – шепнул я Вале, – не дразни болящего. Он сам уйдет.

Валентин Аскерханович опустил огнемет.

Нахтигаль откинулся прочь, точно обжегся. Взвыл – не пастью, не горлом, а всем своим существом, всем переполненным, отравленным кровавой пищей слоновьим нутром.

Нахтигаль затоптался на месте, после поворотил от нас вглубь леса.

Валентин Аскерханович проводил его взглядом.

– Мда, – задумчиво произнес он, – кого-то он сегодня скушал?

– Сейчас узнаем, – заметил я.

У пещерки нас ожидали Мишель и Тихон.

Тихон насвистывал и ковырял пальцем в камне нависшей горы.

Мишель мрачно сидел на песочке.

– С мешком? – спросил он.

– Да, – ответил я.

Мишель махнул рукой:

– Без надобности. Нахтигаль – подъел, подкушал.

– Подкрепился, – фыркнул Тихон.

– Ах, вот оно что, – догадался Валентин Аскерханович, – а мы его на тропинке встретили, такой…

Он не договорил, и Тихон продолжил иронически:

– Сытый?

– Очень сытый, – подтвердил я.

***

Весь день мы набрасывали сетку.

Валентин Аскерханович выгнал подъемник, разровнял огромную площадку – и мы тренировались.

Сетка выгибалась, рвалась из рук и упорно не брякалась в отведенный ей для падения квадрат.

– Это "он" не движется, – Мишель кивнул на нарисованного на земле Нахтигаля, – а дернется, тогда что?

– Тогда, – сказал Тихон, – туши свет! Открывай кингстоны! – он присел на корточки и поинтересовался, указывая на рисунок: – Валь, это ты так здорово рисуешь?

– Я, – кивнул Валя.

Тихон восхищенно поцокал языком:

– Ну ты гляди – как живой! Вот-вот побежит. Ты – реалист, Валя, вот ты кто!

– Ты на себя посмотри, – обиделся Валентин Аскерханович, – девять месяцев здесь торчит, неизвестно чем занимается, а его подопечные Посланцев Неба режут.

– Ты, Тиша, зря лыбишься, зря, – заорал Мишель, заведшись с полоборота, – лыбишься!

Тихон попятился:

– Миш, ты чего?

– Ты что, думаешь, меня одного за потери тягать будут? – орал Мишель. – Вот… Это ты здесь ошивался! Понял, что я в рапорте напишу? Мне в пещерах сидеть безвылазно – и ты со мной туда же потопаешь! Понял? Не видать тебе Южного, как своих ушей!

– Неправда ваша, дяденька, – нежно улыбнулся Тихон, – и в Южный я вернусь, и уши свои увижу: поднесу зеркальце и увижу – вот они, ухи-ушики мои, левое – справа, правое – слева. Не мне надо было местное население готовить, а вам действовать по инструкции, посты на ночь выставлять, с местными девушками не заигрывать.

Мишель засопел:

– Ух, ух, ух…

– Охолони маленько, – иронически посоветовал Тихон, – и подумай над своим поведением.

Ночь мы решили провести в пещере.

Мишель поучающе сказал:

– Будем ловить на живца?

– Чудесное занятие, – добавил Валентин Аскерханович, – захватывающее.

– Значит, мы, – объяснил Мишель, – с Валей, как старые и опытные, берем на себя самую опасную роль: мы живцы, а ты, Одноглазый, будешь рыболовом. Мы спим, как приманка, а ты сторожишь… Ясно?

– Так точно, – ответил я и сразу же спросил: – А может, не надо таких опасных игр, может, переночуем в ракете?

– Хренушки, – помрачнел Мишель, – Тиша прав: ты совсем оборзел, Одноглазый, будем мы от них прятаться, как же…

– Тогда, – предложил я, – может, разделим опасность и тяготы? Не все же вам быть живцами? Может, и я немного побуду живцом, а кто-то из вас рыболовом, а потом…

Мишель поглядел на Валентина Аскерхановича.

Валентин Аскерханович понял его взгляд.

– Оборзел, – подтвердил он, – соврешенно оборзел.

…От долгого стояния затекли ноги. Я прошелся, присел. Мишель приказал, чтобы я притворялся спящим. Я так и делал. Лежал на одном боку, чтобы не заснуть, таращил глаза во тьму, в шевелящуюся, шуршащую, лупящую невидимыми крыльями влажную теплую ночь, – и, несмотря на ноющую, затекающую руку, несколько раз проваливался в дрему, в сон, то в мгновенное небытие, то в переполненный красками, криками, выстрелами дневной мир. Разбрызгивая кровь, к самым моим ногам подкатилась голова Вали, снесенная ударом Нахтигаля; я проснулся от ужаса и сел.

"Ну уж фиг, – подумал я, – не заметишь, как в другой мир перейдешь. Пошел он с его приказами."

Я встал и прислонился к стене пещеры. Скулы сворачивала неудержимая зевота.

Почему-то я вспомнил стихи, прочитанные мне Мэлори тогда, тем самым днем, когда все это началось: "Уж если ты, бродяга безымянный, сумевший обмануть чудесно два народа, так мог бы ты, по крайней мере…" Нет, нет, не помню, забыл. Мэлори помню, как она мне рассказывала, до чего же ей нравится эта сцена – два сильных смелых бессовестных человека, еще не совершившие ни одного преступления. Ни одного!.. Их совесть – чиста. Может, поэтому у них и нет совести? Вспоминаю, сминаю, вминаю в мозг расползающийся, темнеющий, как эта ночь: – "К украинцам, в их буйные курени, владеть конем и шашкой научился. Явился к вам, Димитрием назвался и поляков безмозглых обманул, что скажешь ты, прелестная…"