Судьба - [24]

— Что верно, то верно, — неожиданно весело согласился Ковус. — Коль сел на верблюда, за седло не спрячешься… Можно и домой. В случае чего Аманмурад всегда добрую палку сыщет и сумеет скандалистку хлопнуть промеж лопаток, чтобы она задрыгала ногами, как мать нашей невесты… ха-ха-ха-ха…

Откинувшись на торока, Ковус захохотал. Сапар тоже засмеялся.

— Согласен, — сказал он сквозь смех, — до села Амандурды-бая от нашего — рукой подать. У нас крикнешь — у них отзывается. Разве тётушка, скандала которой мы опасаемся, не прибежит туда? Прибежит — коней расседлать не успеем! Она и так уже три дня на нас подозрительно посматривала… Словом, Аманмурад-джан, как ни вертись, а придётся тебе перед тётушкой Тачсолтан ответ держать. Никудз мы от неё не спрячемся, она, как добрая тазы[20], всё вынюхает… хе-хе-хе…

Ковус прервал нервный смешок Сапара:

— Смеяться после будем… Надо дело решать, братья. Мы везём девушку из чужого аула. Что ты ни говори, а мы украли её — и дело это может обернуться скверно. Домой нам ехать не следует. Пусть село Амандурды-бая неподалёку от нашего, но везти девушку надо именно туда. Они — свои люди, род у них большой, сильный. В случае чего, они нам всегда помогут. И надо же как-то улаживать с похищением… Амандурды-бай или кто-то из его ближайших родичей нашими посредниками будут, будут мирить обе стороны, Только туда — и нечего спорить…

* * *

Между Амандурды и Бекмурад-баем была крепкая старая дружба, закреплённая вдобавок родственными связями. Матери жён обоих баев были из одного рода, жена Бекмурада называла жену Амандурды тётушкой и частенько ходила к ней в гости.

Сегодня она пришла с раннего утра. Разговаривая с хозяйкой, помогая ей по дому, она напряжённо прислушивалась, не раздастся ли конский топот, возвещающий благополучное окончание рискованного дела, которое вопреки обычаю затеял её муж.

Уже в летах, но представительная и удивительно сохранившаяся, жена Бекмурад-бая ходила в поношенном шёлковом кетени. Не потому, что муж был скуп. Тройные браслеты на руках и богатые украшения из монет, серебряных и золотых подвесок достаточно убедительно опровергли бы такое мнение. Просто она была рачительной хозяйкой, сама много работала по дому и считала, что нет необходимости пускать людям пыль в глаза, зря трепать в будни новую одежду. Бекмурад-бай уважал её за это и ещё за то, что она никогда не только не перечила ему, но и по мере сил своих помогала, даже если затеянное им дело было ей совсем не по душе. Вот и на этот раз она явно не одобряла похищения девушки, но муж решил — и как истинная мусульманка она делала всё, чтобы предприятие завершилось успехом. Бекмурад-бай тоже был истинным мусульманином и имел несколько жён. Но она знала, что её желание и её ласки для Бекмурада сильнее и дороже, чем всех остальных жён, вместе взятых. Включая даже ту, городскую Ханум, о которой муж всё ещё никак не решается рассказать ей — это тоже о чём-то говорит! Она не ревнует. Пророк разрешил правоверным иметь четыре жены — и не женщине спорить с мудростью пророка. Её дело — служить своему мужу.

Услышав во дворе конский топот, ржанье и голоса, она поспешно вышла из дому. Аманмурад, несколько растерянный, стоял посреди двора, не зная, что делать дальше. Его спутники тоже оглядывались по сторонам, и все разом обернулись на скрип двери. Лицо Аманмурада просветлело, он облегчённо вздохнул.

— Вот… примите, гельнедже…[21]

— Вы все в крови, как разбойники, идите умойтесь да головы перевяжите, чтоб люден не пугать, — сказала жена Бекмурад-бая, принимая на руки связанную Узук. От девушки пахло крепким конским потом и жёлтой дорожной пылью, тонкий едкий запах которой просачивался сквозь любые запахи. Женщина посмотрела на отёкшее от неудобного положения лицо девушки, ловко и сильно подняла её на руки, как маленького ребёнка, и понесла в кибитку. Догадливая хозяйка быстро разыскала кусок зелёного бархата, его набросили на голову Узук.

Бедная девушка безучастно подчинялась всему, не пытаясь сделать ни малейшего движения. У неё отняли дом, родителей, отняли волю и счастье. Как стоптанную калошу, её бросили в угол, и она лежала, задыхаясь, под плотным бархатом, почти не понимая, что говорят снующие по комнате люди и чего они хотят — всё это было за порогом её сознания. Радостный день померк, его задавили свинцовые тучи, жизнь кончилась — и под набрякшими веками не было даже слёз: они каменно сгустились и застыли в неподвижном сердце.

Кто из окружающих пожалел бы её, кто осмелился бы сказать: «Оставьте бедняжку в покое. Отпустите её?». Такого человека не было. Её окружали чужие люди, беспощадные духи развалин — дэвы, у которых одно желание — выпить по капле её молодую кровь. Пейте же, чудовища, пейте всю сразу, не мучьте!

Узук казалось, что она закричала в полный голос и рванулась грудью вперёд на безжалостных демонов. Но на самом деле только слабый хрип вылетел из её широко открытого, задыхающегося рта и чуть шевельнулся зелёный бархат.

Никто из находящихся в кибитке ничего не заметил, и сама кибитка напоминала разворошённый муравейник. Женщины поминутно входили и выходили, переговаривались шёпотом настолько громким, что его, вероятно, было слышно на другом конце аула, таскали какие-то вещи. Шла оживлённая подготовка к тому, что должно было случиться, о чём заранее знали живущие здесь люди.