Судьба адмирала Колчака. 1917-1920 - [72]

В течение недели на поезд французской военной миссии сыпался град возмущенных протестов, и Жанен обнаружил, что его повсеместно обвиняют в «предательстве» верховного правителя. Горячность, быстрота и само количество его ответов заставляют предположить, что он не был готов к обвинениям. Бывшие столпы омского режима разбежались от Харбина до Владивостока и оттуда телеграфировали Жанену напыщенные обличения. Он приказал своему начальнику штаба разъяснить им в «нескольких резких выражениях», что ни один русский, сбежавший в безопасное место, не имеет права упрекать Жанена в том, что тот не приказал иностранным войскам сложить свои головы за Колчака.

Однако телеграммы верховных комиссаров волновали его гораздо больше, и им он посылал, по возможности, аргументированные ответы. Лэмпсон называл их «крайне длинными» и, исходя из их тона, советовал министерству иностранных дел «не иметь больше никаких дел с генералом Жаненом». Генерал (как мы покажем далее) имел более веские основания, чем явствует из его невнятных попыток оправдаться.

Жанен жалуется, что верховные комиссары приказали ему защищать Колчака, но не предоставили ни одного отряда из собственных национальных войск для выполнения этой задачи. Он критикует их за поспешный отъезд из Иркутска. Он винит маленькое японское подразделение в Глазкове за то, что оно уклонилось от выполнения своих обязанностей – спасения Колчака. Он неоднократно уверяет, что любая попытка спасения адмирала Чехословацким корпусом была бы самоубийственной. Он снова и снова ссылается на то, что руководствовался в своих действиях прецедентом с покойным царем, и заявляет, что, когда царскую семью арестовали, он и несколько других глав союзных военных миссий в Петрограде вызвались спасти узников и получили резкий отпор от своих послов. Жанен утверждает, что, хотя Колчак и объявил о своей отставке, он вовсе не отошел от дел и приехал в Иркутск все еще будучи верховным правителем, и, следовательно, любая попытка чехов защитить его явилась бы нарушением строгих приказов самих верховных комиссаров не вмешиваться в российскую политику. И наконец, в телеграммах, посылаемых им в Париж, он говорит о своей убежденности в том, что «расстреляли многих людей, кто принес гораздо меньше вреда Сибири и России, чем адмирал, его министры и его окружение».

У каждой проблемы есть две стороны, и, хотя оправдания Жанена звучат неубедительно, Черчилль девять лет спустя заметил, что «необходимо принять во внимание сложное положение этого офицера». Давайте взглянем на проблему с точки зрения Жанена и Сырового.

Жанен утверждал, и вполне справедливо, что не имел права рисковать чешскими арьергардами ради спасения жизни Колчака, а Сыровой, находившийся в Иркутске, считал такую попытку опасной и даже гибельной для всей эвакуации. То, что чехов встречали враждебно, что их продвижение на восток осложнялось забастовками (или угрозами забастовок) и нежеланием сотрудничать персонала железной дороги и местных властей, – несомненный факт, объяснявшийся в некоторой мере тем, что чехи вроде бы увозили Колчака и золото за пределы досягаемости революции.

Правда и то, что чехи вполне обоснованно считали Колчака своим врагом; особенно оскорбил их его приказ Семенову взорвать байкальские тоннели, чтобы не допустить их эвакуацию. Сыровой впоследствии писал, что «для сохранения дисциплины в чехословацкой армии необходимо было отказаться от конвоирования Колчака». Хотя это последнее утверждение вряд ли стоит принимать на веру, остаются сомнения в том, что приказу Сырового подчинились бы, если бы он потребовал пойти на риск и конвоировать Колчака за Иркутск. А уж если бы эти приказы исходили от Жанена, которому легион всегда подчинялся лишь номинально, то ими точно пренебрегли бы.

Таким образом, аргументация Жанена и Сырового звучит вполне убедительно. «Несмотря на трудности и опасности, грозившие нашей эвакуации, – отмечал последний в официальном рапорте, – мы, по сути, защищали Колчака дольше, чем могли себе позволить». И далее подчеркивал, что Колчака все-таки передали не большевикам, а относительно умеренному Политическому центру.

Утверждения Жанена и Сырового, что обстоятельства оказались выше их, звучали бы убедительнее, если бы хоть что-то намекало на то, что для них это стало печальной неизбежностью. Ничего подобного. «Сплавили, и слава богу» – вот лейтмотив всех их попыток реабилитироваться. И это пренебрежительное, где-то даже мстительное отношение к человеку, за скорую расправу над которым они, безусловно, несут некоторую ответственность, заставляет вспомнить об их отношении к Колчаку с самого падения Омска. Целых два месяца генерал Жанен, главнокомандующий союзными войсками в Сибири, который, что бы лично он ни думал о верховном правителе, был кое-чем ему обязан, старательно избегал любых, даже телефонных, контактов с адмиралом. И целых два месяца генерал Сыровой задерживал, не гнушаясь угрозой применения оружия, движение на восток его поездов. Трудно представить, каким образом в те два месяца два старших по званию представителя союзников могли бы причинить больший ущерб человеку, поддерживать которого обязывал их служебный долг.