Судьба адмирала Колчака. 1917-1920 - [41]

Но так же обстояло дело и с альтернативой. «Поддерживать» белых означало поддерживать их против красных. Уже стало очевидно, что рекомендации, к которым белые редко прислушивались, и оружие, часто не доходившее до фронта, не могли спасти Белое дело. Только поражение Красной армии и свержение советской власти могли принести спасение, а заняться этим вплотную ни одно из союзных правительств не было готово, а если бы и было, никто не располагал огромными армиями, необходимыми для осуществления этой цели. Демобилизация шла полным ходом, оставшихся ресурсов еле-еле хватало для поддержания в боеготовности небольших отрядов Антанты, уже находившихся в России, – все, что могли позволить себе государства, участвовавшие в интервенции. А вскоре они не смогли позволить себе и этого.

Опыт генерала Жанена прекрасно иллюстрирует связанные с интервенцией практические проблемы. Французская военная миссия в Сибири состояла всего из нескольких десятков солдат и офицеров, не подвергавшихся особой опасности и не испытывавших почти никаких лишений. В середине января статус и полномочия Жанена наконец определились, и генералу не терпелось приступить к работе. Однако появились трудности, связанные с сокращением военной миссии. Были установлены даты демобилизации различных категорий солдат и офицеров, и во исполнение приказа многим сотрудникам пришлось немедленно вернуться во Францию. Те, кого посылали на их место, предпочитали «процесс самодемобилизации на всем пути следования». Одни задерживались в Сан-Франциско или на Гавайях, пока их не возвращали на родину. Другие прибывали в Сибирь лишь затем, чтобы немедленно отправиться обратно: всего три денька, а потом они исчезают, как марионетки. Один чудак, опасаясь, что его чести будет нанесен непоправимый урон, настоял на том, чтобы задержаться на месяц. Черчилль написал важную полуправду: «Перемирие оказалось смертным приговором русскому национальному делу».

После заключения перемирия союзники предприняли всего лишь одну попытку осуществления относительно серьезной интервенции, закончившуюся катастрофой. 18 декабря в Одессе начали высаживаться и двигаться в глубь страны две французские и две греческие дивизии под французским командованием. Они считали себя оккупационной армией, следующей за отступающими с Украины немецкими войсками, однако вскоре их против воли вовлекли в войну с Красной армией. Потеряв более 400 солдат и офицеров, интервенты в беспорядке отступили в Одессу.

Пока большевики окружали порт, где было мало продовольственных запасов, на кораблях французской эскадры, прикрывавшей сухопутные операции, вспыхнул мятеж; недовольство царило и среди войск, остававшихся на берегу. 2 апреля французский командующий получил из Парижа приказ в три дня эвакуировать войска из Одессы. Приказ был выполнен в атмосфере, очень близкой к панике (хотя греки держались довольно стойко), и эскадра убралась прочь, оставив Одессу на милость победителей. Если генеральные штабы союзников еще нуждались в каких-либо предупреждениях, то этот провал, за которым последовали военные трибуналы, мог бы остудить самых горячих авантюристов.

В отношении союзных держав к Гражданской войне было нечто шизофреническое. Они мучительно сознавали, что их собственные попытки повлиять на ход войны по большей степени безрезультатны, чрезвычайно дорогостоящи и все более непопулярны. Они сожалели об отсутствии скоординированной политики, касающейся России, и потеряли надежду договориться между собой. В глубине души они понимали, что рано или поздно придется отказаться от невыгодной затеи.

Однако эти сравнительно реалистические рассуждения всегда отходили на задний план – побеждала привычка выдавать желаемое за действительное и слепо верить, что в конце концов все как-нибудь уладится. Мнение о России в союзных столицах основывалось в основном на информации, полученной от эмигрантов, рассуждавших о героизме и самопожертвовании белых и преувеличивавших не только развращенность, но и экономические и административные трудности красных. Это привело к тому, что вне России люди начинали судить о противоборствующих сторонах примерно так, как дети в игре сравнивают достоинства ковбоев и индейцев.

Еще сильнее укоренились вера в победу Белого движения и почти тотальное неверие в жизнеспособность советского режима. Вероятно, руководствовались не разумом, а морально-этическими нормами – полагали, что преступление не может остаться безнаказанным. Мол, люди, убивавшие офицеров, замучившие царя, казнившие заложников, национализировавшие женщин[29], предавшие союзников, отказавшиеся выплачивать долги, взвалили на себя столь огромный груз вины, что в конце концов непременно погибнут под его тяжестью. Никто и представить себе не мог, что те, кого Черчилль в палате общин назвал «колонией глупых большевистских обезьян», выйдут из этой борьбы победителями. Кошмар не может продолжаться вечно. Поскольку те, кто формировал политику союзников, именно так думали (или по меньшей мере чувствовали), поражение большевизма считалось неизбежным, и надежды белых на успех всегда казались чуточку обоснованнее, чем это было на самом деле.