Суд скорый... И жизнью, и смертью - [130]

И в этот день Григорий так и не сумел выкроить полчаса, чтобы забежать домой: ему пришлось ехать на Ходынку и в Лефортово, выступать на солдатских митингах.

В Политехнический музей на объединенное заседание рабочей и солдатской секций Советов он тоже чуть не опоздал, попал в зал, когда Смидович уже объявил заседание открытым.

Клубы сизого махорочного дыма занавешивали потолок, немолчный гул голосов наполнял зал. Позади стола президиума косо висела пустая позолоченная рама, раньше в ней был царский портрет.

Смидович говорил:

— В ходе великих революционных событий, которые мы пережили за эти восемь месяцев, мы подошли к наиболее революционному моменту…

Смидович читал полученные из Петербурга телеграммы, большевики встречали их криками «ура», а меньшевики и эсеры — проклятиями.

— Мы против единовластия большевиков! Мы требуем создания коалиционного правительства! — размахивая руками и пробираясь к кафедре, кричал Исув.

— Скажи им, Исув! Скажи!

Но, несмотря на меньшевистские истерики, уже через час Военно-революционный комитет был избран, ему поручалось руководить восстанием в Москве.

В состав ВРК вошли Ведерников, Аросев, Будзынский и другие.

Вскочив на скамейку, тот же исступленный Исув, потрясая кулаками и чуть не падая, поддерживаемый сзади единомышленниками, призывал:

— Не сжигайте за собой кораблей! Не рвите демократического фронта накануне Учредительного собрания! Мы против создания Военно-революционного комитета!

Худой, с горящими глазами человек в длинном и узком пальто тоже вскарабкался на скамейку, оттягивая душивший его галстук.

— Эсеры не примут участия в голосовании этой самоубийственной резолюции! Мы покидаем зал!

И, расталкивая толпившихся в проходе, эсеры двинулись к двери.

— Скатертью дорога! — кричали им вслед.

— Это они в думу, пошли! С Рудневым советоваться! — зло сверкая глазами, кричал рябой солдат в прожженной шинели.

Первое заседание Военно-революционного комитета назначили на полночь в здании Моссовета, и, выходя из Политехнического музея с объединенного заседания секций, Григорий решил заглянуть в городскую думу: что замышляет Руднев, Рябцев и их единомышленники? Гласный городской думы, он беспрепятственно прошел в здание, поднялся на второй этаж.

Здесь действительно кипели страсти. Григорий увидел эсеров, только что покинувших Политехнический — музей; они обособленной кучкой сидели на задних скамьях.

Руднев стоял за покрытым зеленым сукном длинным столом: над ним висел портрет Керенского, в наполеоновской позе, с рукой, заложенной за борт френча. Григорий усмехнулся: еще не успели снять или надеются на возвращение незадачливого Бонапарта?

Опираясь руками о стол, влажно блестя светлыми выпуклыми глазами, Руднев докладывал думе:

— Сию минуту, господа, я говорил Зимним. Министр внутренних дел Никитин передал, что к нему явились из ВРК и предложили сложить полномочия. Но, подавая нам пример патриотического и человеческого служения, Никитин ответил большевикам, что правительство не считает себя вправе уйти с поста, который ему доверил народ.

Присев в одном из задних рядов, Григорий видел, что к трибуне пробрался спокойный, но, как всегда, всклокоченный Скворцов-Степанов. У стола президиума он повернулся лицом к залу, с саркастической улыбкой разглядывая сидящих перед ним.

— Прежде всего, — спокойно и веско сказал он, — дума, в которой мы сейчас заседаем, не представляет большинства населения.

— Ложь!

Крик подхватили в разных концах зала, и Скворцов помолчал, чуть склонив к плечу голову.

— Вы жалкие, мелкие людишки! — сказал он, когда шум стих. — Народ, рабочие и крестьяне ненавидят вас за ваше предательство интересов революции. Суд истории настанет для вас раньше, чем вы можете подумать.

Через полчаса большевики покинули заседание думы — стало ясно, что договориться о единстве действий с меньшевиками и эсерами нельзя.

Вид Скобелевской площади в этот ночной час поразил Григория — она напоминала военный лагерь. Вокруг памятника дымились костры, возле них толпились люди. Где-то ржала лошадь, в небо летели искры, пугающие отражения огня плясали в окнах гостиницы «Дрезден». Дымилась походная военная кухня.

Когда Григорий подходил к Совету, от ближайшего костра ему навстречу метнулась юркая мальчишеская фигурка.

— Дядя Гриша! Я тебя давно жду! Значит, теперь настоящая революция?

— Да, Гаврош… — Григорий увидел в руке Степашки скомканную бумажку и почувствовал, как сильно и тяжело застучало сердце. — Это мне?

— Тебе, дядя Гриша.

Григорий развернул клочок бумаги, хранивший тепло мальчишеской руки, прочитал коряво написанное карандашом: «Сын».

Он не сразу понял, что они значат, эти буквы, он растерянно посмотрел на Степашку, на пламя костров, вздымавшееся за темными силуэтами людей, и только потом засмеялся неслышным счастливым смехом. Рванулся, хотел бежать туда, на Рождественский бульвар, но кто-то сзади тронул его за плечо. Оглянулся. Рядом стоял Ведерников.

— Пошли на совещание в комитет, Григорий. Опаздываем!

И, спрятав записку и потрепав Степашку по голове, Григорий шагнул в кипящую людьми сутолоку здания. Шел и, с трудом скрывая улыбку, пытался представить себе, что совсем недалеко, в комнатушке на Рождественском бульваре, шевелит розовыми ручонками его ребенок, его сын.