Субмарина - [72]

Но я не признался ни в чем из этого маме, хотя у нас и настал один из тех редких моментов эмоциональной гармонии между родителем и ребенком.

Она даже спросила меня напрямую: «Что ты испытываешь по отношению к Джордане теперь, когда прошло время?» В ответ я мог бы рассказать про этот случай, но вместо этого лишь покивал головой и процитировал фразу, услышанную однажды по телевизору:

— Я держусь, стараюсь проживать каждый день и не падать духом. — После чего подошел к пианино и исполнил джазовую импровизацию.

Доев остатки праздничного обеда, мы стали играть в скрэббл. Раньше я мечтал использовать слово «зиксжоан», — барабан племени маори или (второе значение) вывод. Пустую фишку можно было бы использовать вместо «з» или «ж». Мне полагался бы бонус в пятьдесят очков за то, что я использовал все семь фишек. Но недавно я открыл, что слова «зиксжоан» не существует. Просто какой-то лексикограф однажды подумал, что таким образом можно здорово над всеми подшутить. Так что зиксжоан это вовсе не барабан маори. И не вывод.

Вместо этого я сделал «носорога» из «рога» и выиграл с перевесом пятьдесят очков. Как ни странно, к концу игры мои родители не уснули. Они разговаривали и целовались, потому что «настал тот день, когда наш сын обыграл нас в скрэббл». Но я-то понял, что это всего лишь еще один способ сказать: уйди из дома на пару часов, мы хотим потрахаться.

И я пошел к Чипсу. Мы выпили четыре бутылки «Хуча». Я вернулся домой, а они так и сидели в гостиной, болтали и целовались. Я пошел спать. Через час они занялись сексом, очень громко, и занимались этим так долго, что я бросил считать минуты и напихал в уши оконной замазки.

Судя по прозрачному пушку на моих щеках, с точки зрения физических характеристик я не мужчина. Я также совершенно не имею запаха. Но с тех пор, как Джордана меня бросила, я чувствую себя сорокалетним. Думаю, все дело в психологической травме. Я только хожу и притворяюсь шестнадцатилетним мальчиком.

Стоит пережить что-либо, и уже можно признать, что с этого дня твоя жизнь будет одним большим колесом, прокручивающим одну и ту же эмоциональную травму, снова и снова заставляя тебя вспоминать и переживать ее.

В школе над вами издевались? Виток, еще виток. Девушка бросила вас ради какого-то идиота с шеей как у Жирафа? Колесо снова крутится, только теперь вниз.

Я буду жертвой вечно, как Зоуи, которая сейчас наверняка сидит где-нибудь и предается тягостным размышлениям о своей несчастной судьбе. Можно сколько угодно переходить из школы в школу, но, если воспринимать себя как жертву, жертвой и останешься. Спорим, Зоуи не может даже заставить себя встать с дивана. Складки ее жирного тела наверняка уже срослись.

Чипс. Ну, этот все еще ребенок. И с каждым днем становится все больше похож на восьмилетнего. Когда пару недель назад я заглянул в дом его отца, он предложил мне глотнуть кислоты. Я отказался — ведь мне, по сути, сорок три. Он кивнул и поинтересовался, не против ли я, если он закинется в одиночку. Через час в парке он признался, что видит в небе черт знает что. Все небо черт знает в чем. Вскоре после этого он убежал, потому что у меня лицо якобы стало «чудным».

Старею.

Мне шестнадцать лет. Я живу в прошлом.

Набираю в поисковике: «Что случилось с Зоуи Прис?» Получаю ссылки на адвоката, всемирно известного хоккеиста и хиропрактика. Наша Зоуи отыскивается только на шестой странице. Она стала осветителем и звукооператором в «Версив» — молодежной театральной труппе. Должно быть, толстые вполне могут быть осветителями и звукооператорами. Наверняка Зоуи фантазирует о том, как зверски расправляется со смазливыми девчонками, которым достаются все главные роли.

Они ставят спектакль о мировой войне, той, что случилась последней. Называется «Гетто». Спектакль будут играть два дня, всего четыре представления утром и вечером в театре «Тальесин» в Суонси. Записываю на ладони номер кассы.

Спускаюсь вниз и открываю папин портфель, который висит на перилах. Достаю его бумажник, в котором он никогда не держит презервативы. И одалживаю на время его платиновую кредитку.

Опсимат

Я гуляю по ботаническому саду в Синглтон-парке читаю таблички на скамейках:

В память о Хэле Калкстейне, 1930–1995.

Отец, сын, друг, коллега, велосипедист и путешественник.

От любящих родных.

В память об Артуре Джонсе, муже, сыне, крестном отце.

Он любил гулять здесь.

Останавливаюсь напротив старичка, сидящего на скамейке. Стоя прямо у него перед глазами, осторожно беру в ладонь фиолетовый вьюнок, как, наверное, делали девушки во времена его юности. Я знаю, как радуются старички, когда видят, что подростки любят цветы. Он сидит, сложив руки на промежности. Он выглядит довольным собой: сейчас весна, и он пережил еще одну зиму. Я слегка надуваю губки и качаю бедрами, подтверждая все его представления о современной молодежи.

Выйдя на открытое пространство, держусь подальше от мощеных дорожек и шагаю по траве по направлению к университетским общежитиям, похожим на горки вафель из серого бетона.

Об университете сейчас говорят уже в школе. Мистер Линтон сказал, что если я хорошо подготовлюсь к выпускным экзаменам, то смогу попасть в класс усиленной подготовки ко вступительным по истории, а это уже верная дорожка в лучший университет, стопроцентное попадание на лучшую должность и гарантированное превращение в копию моего отца.