Субботним вечером в кругу друзей - [56]

После обеда Кузькин вновь одержимо колдовал над чужой рукописью. Все же это были сладостные минуты творчества — он с треском вычеркивал слова, целые фразы и абзацы, словно вылущивал горошины из стручков. При этом Кузькин чмокал губами, закатывал глаза, чесал затылок, то застывал без движения, уставясь остекленелыми глазами на чужие строчки, то с яростью бросался на них, словно на кровных врагов. То был его звездный час. Вдохновение подняло Кузькина на самый высокий гребень творчества.

Наконец он откинулся на спинку стула, руки безвольными плетьми закачались у ножек стула, по лицу блуждала расслабленная блаженная улыбочка победителя.

— Готово! — с надменным торжеством сказал он. — Вот так рождаются шедевры. Да если бы я только захотел, разве я сидел бы здесь с вами в этом пыльном склепе! Мое имя давно бы уже гремело, а вы бы с завистью следили за моими успехами. Но видит бог — я не тщеславен. Прочитать!

— Читай! — дружно, с восторгом закричали коллеги. — Читай, Кузькин! Покажи нам кузькину мать! Весь день мы терпеливо ждали, пока ты закончишь. А теперь валяй — потряси нас! Мы готовы…

Кузькин поднялся на ноги, театрально откинул со лба воображаемую прядь — у него даже осанка стала другой — величественной, как у памятника полководцу, и стал читать, подчеркивая каждое слово помахиванием указательного пальца. Он поднимал свой голос до патетических высот и опускал до трагического шепота. Глаза его сверкали огнем гения.

Коллеги безмолвно, благоговейно, с наслаждением на постных лицах внимали. Кузькин был сейчас не Кузькиным, к которому все давно привыкли, — самонадеянным, ворчливым и хвастливым, а другим — великим, божественным, он на глазах преобразился и стал совсем другим. Как мохнатая гусеница вдруг превращается в яркую красивую бабочку.

— Вот и все, — закончив читать, с вызовом сказал Кузькин. — Можно засылать в набор. — Он вытащил из кармана давно не глаженных штанов папиросы и, обламывая о коробок спички, стал прикуривать. А прикурив, небрежно спросил:

— Что же вы, черти, молчите? Ну как, получилось?

— Получиться-то получилось, — каким-то странным подрагивающим голосом сказал этот прохвост Лайкин, — да только ты правил и сокращал не графомана, а рассказ Хемингуэя. Вот так-то, братец…

— Брось трепаться, — потемнел Кузькин, начиная догадываться, что его бессовестно надули, что он стал жертвой розыгрыша и собственной самоуверенности.

В ответ раздался дружный смех. Лайкин — эта вероломная гиена — закатывал глаза как сумасшедший, раскачивался на стуле и бил себя кулаками по коленям, Орленко скалил зубы молча, как какая-нибудь марионетка, Степанов опустил свою лохматую голову на стол и перекатывал ее с одной стороны на другую, будто она была мячом с опилками.

Ошарашенный Кузькин стоял и в каком-то беспамятстве смотрел на всю эту вакханалию и все никак не мог прийти в себя, до конца осознать, что же такого смешного произошло, отчего они так смеются.

— Ну, чего вы рты раззявили, будто коты на рыбу? — обиженно спросил он.

— Ты, ты, ты вырубил из рассказа все художественное, — сквозь смех мерзким, утробным голосом сказал этот подонок и зубоскал Лайкин. — А вместо двадцати двух страниц оставил всего две страницы — один голый скелет, сюжетную схему. Раньше это был рассказ, теперь это стал шедевр. Ох-хо-хо!

— Глупые вы! — обиженно сказал вконец разочарованный Кузькин. — Да ну вас к чертям собачьим. Неужели вы думаете, что я и впрямь ничего не понял? Да я вас, дураков, сам хотел разыграть. — Он скомкал и швырнул рукопись в корзину и вышел в коридор.

Последнее, что он, оглянувшись, увидел, была совершенно идиотская улыбка Орленко, больше похожая на гримасу ожившего покойника, чем на улыбку живого человека.

УСЛУГА

Утром научные сотрудники Макаров и Тихонов пришли в свой институт с живописными синяками на лицах. Честно говоря, пострадали они в основном из-за своего гуманизма. Ни за что не хотели по-хорошему выполнить просьбу одного случайного прохожего.

Накануне вечером тот подошел к ним на улице и попросил дать ему… Что бы вы думали? Нет, не угадали. Не сигарету, не двушку. А попросил дать ему… по физиономии.

Просьба эта их, конечно, вначале удивила.

— Ничего не выйдет, — с улыбкой отвечали они, — иди, милый, своей дорогой.

— Что вам стоит? — цеплялся тот. — Врежьте разок-другой, и расстанемся друзьями.

Присмотрелись — да он под градусом. Оживились: во как наклюкался.

— Голубчик, отвали, — объясняют. — Мы ведь не по той части. Мы научные работники. А если так уж сильно захотелось, сам трахнись своей кудлатой башкой об стенку и будь здоров.

— Не тот эффект будет, братцы, — охотно объяснил прохожий. — Значит, окончательно отказываетесь?

— Да, к сожалению, сегодня мы в другом настроении, — отвечали друзья.

— Ну, это мы сейчас посмотрим, — сказал прохожий.

Широко, от всей души размахнулся и влепил плюху Макарову. Вторую пощечину он преподнес Тихонову. Молодые научные сотрудники с негодованием уставились на случайного прохожего.

— Я же просил по-хорошему, — объяснил тот, — а вы сами не захотели. — И с этими словами влепил новую плюху Макарову, от которой у того слетели на землю очки в модной оправе.