Субботним вечером в кругу друзей - [46]

«Ха-ха-ха! — злорадно хохотал бухгалтер. — Пусть теперь подслушивают!» Он поднял маленькую крышку и с трудом отвинтил какую-то гайку. Болт, который держала гайка, сразу пополз вниз. В номере, расположенном этажом ниже, что-то грохнуло. Раздались крики. Купцов посмотрел на свою массивную люстру, и ему стало все ясно. Он побледнел. «Этого еще не хватало, — в отчаянии пробормотал он. — Я убил кого-то…»

Бухгалтер-ревизор привел себя в порядок и пошел сдаваться. «Лучше во всем сознаться самому, — благоразумно решил он. — Ведь добровольное признание своей вины смягчит меру наказания».

В голове двоилось. Он спустился на лифте вниз, в вестибюль. Мимо него прошли две женщины в париках. Одна из них несла сумку, в которой был какой-то круглый предмет. Купцов всмотрелся в него, и ему явственно привиделось, что это голова рыжего англичанина. По спине между лопаток бухгалтера заструился пот.

До ближайшего отделения милиции он дошел, шатаясь, как в тумане. Открыл дверь в кабинет начальника отделения, и первое, что он там увидел, были трое англичан. У одного из них, а именно у рыжего англичанина, была перевязана голова.

— Мы уже во всем сознались, — подался к Купцову рыжий англичанин — Заметьте, сделали это по собственной воле. Да, мы действительно много натворили. А вы очень хороший детектив, — льстиво улыбнулся он бухгалтеру. — Куда бы мы ни пытались скрыться — вы везде настигали нас.

— Ошибаетесь, — холодно возразил Купцов. — Я не детектив. Я бухгалтер. Сознаюсь, я допустил ряд злоупотреблений. Но прошу иметь в виду, что я явился сюда с повинной добровольно… А это, говорят, смягчает меру наказания.

УЛУЧШАТЕЛЬ ОКУРКОВ

Литредактор Окурков подмигнул мне и алчно улыбнулся.

— Га-га-га! — громко хохотнул он, и этот хохоток означал высшую степень радости. — Принесли рассказ! — Он смотрел на меня и плотоядно облизывался. Так, очевидно, смотрел людоед на свою жертву в предвкушении сытного обеда. Без жалости, любопытства или снисхождения. Смотрел и предвкушал. И всё.

— Ну-с, давайте ваш рассказик, — сказал он, потирая руки. — Сейчас мы его улучшим-с…

— Что? — охрипшим от волнения голосом спросил я.

— Улучшим, я говорю. Вы что, глухой?

— Нет, — сказал я. — Я не глухой.

— То-то же, голубчик. Все, что вы здесь написали, — он потряс моими листками, — бред сивой кобылы. Запомните раз и навсегда.

— Но ведь вы еще даже не прочитали его, — смутившись, возразил я.

— Это не имеет никакого значения. Без твердой руки редактора все это ничто. Ровным счетом. Поверьте моему опыту. Сейчас мы уберем все лишнее, случайное, чуждое русскому языку. Из косноязычного лепета сумасшедшего заики, — он выразительно посмотрел на меня. — Да, да, именно так, ваш рассказец превратится в чистый, свежий глоток воздуха, который утолит духовную жажду наших читателей.

— А зачем его улучшать? — сдержанно спросил я. — Пусть он будет таким, какой он есть.

— Га-га-га! — зычно захохотал мой собеседник. От этого оглушительного рева вздрогнул регулировщик на перекрестке. Я решил, что сейчас сюда сбежится вся редакция — узнать, что случилось. Ничуть не бывало. Очевидно, привыкли. — Вы наивный человек, — успокоившись, продолжал литредактор. — Если его не улучшить — кто его напечатает? А? — Он торжествующе уставился на меня.

— Извините, — стушевавшись, пробормотал я. — Об этом я как-то не подумал.

— То-то же! — назидательно сказал литредактор. — Ну, пора за дело. — Он приподнял, как копье, шариковую ручку и нацелился глазами в мой рассказ.

Через две секунды он уже черкал и кромсал, вымарывал целые куски и что-то вписывал. Мне казалось, будто хищный зверь острыми когтями рвет, как живое тело, мое бедное творение.

— Га-га-га! — похохатывал и урчал литредактор. — Га-га-га!

Я стоял рядом с ним как приговоренный к смерти. Почему я не ударил его по голове телефонным аппаратом, кипой рукописей, что лежала на столе, или цветком с подоконника? Почему? Не знаю. Я был полностью деморализован. Я почему-то вспомнил одного мальчишку из двора моего детства. Он был чудовищно нахальным и самоуверенным. Он никогда ничего сам не придумывал, не мастерил, не делал. Зато едва он увидит, как кто-нибудь из нас делает, скажем, кораблик, тотчас отталкивал плечом и бесцеремонно отнимал кораблик:

— Дай я. Сделаю, как надо!

Некоторое время он пыхтел, сопел, потел. Потом ему надоедало возиться, и он возвращал испорченную деревяшку владельцу. Однажды я принес ровную палочку и старательно вырезал на ней красивый орнамент. Он подошел и выхватил палочку из моих рук.

— Дай я! Сделаю, пальчики оближешь.

Спорить с ним было бесполезно. Он не признавал никаких доводов, кроме логики силы. А он был старше и сильнее меня. Высунув язык, он старательно вырезал квадратики и треугольнички. Потом ему надоело возиться. Он стал строгать палочку и строгал ее до тех пор, пока от нее не остался короткий кусочек с острым концом. Он усмехнулся и протянул его мне:

— Держи! Кора не годится для орнамента. Зато какой хороший колышек получился.

…Между тем Окурков старался вовсю, у него даже затылок покраснел от усердия. Я уверен, он искренне считал, что помогает мне улучшить рассказ. Закончив, литредактор в изнеможении откинулся на спинку кресла и громоподобно хохотнул: