Стяжатели - [41]

— Ну и кто это у нас появился?!

— Валентин Адамович. Ты его знаешь.

— Что–то не припомню никаких Валентинов!

Ольга Сергеевна замялась, как красна девица, потупила глаза:

— Преподаватель физвоспитания в нашей школе, — сказала она так стеснительно, что Лада, догадавшись, о ком говорит мать, даже рассмеялась:

— Это Хмырь, что ли?!

— Он самый.

— С какого перепугу он к тебе жить перебрался?! — Лада усмехнулась.

— Представь себе, я его сама пригласила! — Ольга Сергеевна неожиданно распрямила плечи. — Не хочу жить затворницей, и не тебе меня осуждать!

— Это, конечно, твое дело, но ведь мы папу недавно похоронили! А где же нравственные нормы, которые ты наверняка прививаешь своим ученикам?! В прежние времена вдова год не смела смотреть на мужчин, а ныне даже сорокового дня не ждут! Неужели тебе это непонятно, неужели тебе хочется быть объектом пересудов, мама?!

— А почему не называешь меня Ольгой Сергеевной? Почему вдруг вспомнила, что я твоя мама? Что, или задело за живое то, что я проявила самостоятельность и перестала быть послушной овечкой, какую вы с отцом делали из меня в последние годы? И сделали, и бросили! Мне даже поговорить не с кем: отца не стало, ты уехала, Нистратов в свою Сибирь умчался! Что молчишь? Если уж начала разговор, то давай–ка его закончим!

— Считай, что закончили, если уж ты стала Хмырёвой женой! Поговорим о деле! Погоди минутку..

Лада принесла векселя, бросила их веером на стол вместе с распечаткой документов:

— Оказались липовыми бумагами твои векселя, мама!

— Не поняла?!

— Объясняю: векселя оказались просроченными и к оплате их не приняли, так что теперь ими можно обклеить стены, чтобы они напоминали о несбывшихся мечтах!

— Мне папа ничего не говорил.

— Он сам не знал, вот и не говорил. А надо было думать не только о стишках, но и о своих финансах.

— Ничего не путаешь?

— Ничего!

— Значит, тебя сейчас более всего волнуют деньги?

— И они тоже!

— Что ж, я готова поделиться той суммой, которая осталась у меня, но всех денег сейчас в наличности нет, так как большую часть я положила на депозит; хранить всю сумму дома, сама понимаешь, рискованно. Когда через три месяца закончится срок хранения, тогда я верну тебе твою часть, чтобы не терять проценты и не суетиться. Тебя это устроит?

— Устроит. Мы же разумные люди.

Ольга Сергеевна сходила к себе в спальню и, вернувшись, отсчитала Ладе двести тысяч, отдала половину долларов, спросила:

— Теперь ты довольна?

— Почти. Да, у нас еще дача есть, машина. Что с ними будем делать?

— Дачу можешь забрать себе, а на машину я написала доверенность Валентину Адамовичу. Он, кстати говоря, сейчас поехал в Москву, повез Якова Семеновича с дочерью в аэропорт.

— Какого Якова Семеновича?

— Подвига. Робинзона. Он на днях попал с инсультом в больницу, и за ним приехала дочь, чтобы забрать в Хайфу. Она к нам приходила, попросила Валентина отвезти отца в Шереметьево.

— Ну и дом у нас стал! Скоро весь Княжск тут будет тусоваться!

Ольга Сергеевна вздохнула и, не посмотрев на дочь, спросила:

— Еще вопросы будут?

— Пока нет.

Лада не хотела, но грубила матери, потому что в эти минуты жила одним желанием: всё сделать наперекор ей, даже назло, хотя и знала, что так вести себя нельзя. Нельзя, не спросив, не заглянув в душу, не попытавшись понять всё то, что заставило так поступить, предъявлять претензии даже постороннему человеку, а уж матери выговаривать — это и вовсе негоже. Но Лада сейчас ничего не могла с собой поделать и остановить кипевшую ревность, обиду. Она понимала, что поступила мерзко, сразу начав делёжку денег и укорив мать пропавшими векселями, вспомнив о даче, машине, о которых она прежде и не думала–то никогда, потому что ей было достаточно собственной квартиры, собственной машины. Всё так. Она понимала это, но ничего не могла с собой поделать и не знала, как выйти достойно из обидной ситуации. Единственное, что она придумала: это тотчас уйти, переночевать где–то в другом месте, лишь бы не видеть мать, не возобновлять с ней разрушающий душу и отношения разговор. И это решение, хотя и было принято в пылу душевного смятения, заставило вспомнить о Николае. Забыв в порыве обиды поблагодарить за обед, Лада прошла к нему и сказала:

— Пошли прогуляемся!

Когда они вышли в прихожую и начали собираться, Ольга Сергеевна забеспокоилась и поспешила спросить у Лады:

— Вы надолго?

— Не знаем.

— Если будете задерживаться — позвоните!

Лада что–то буркнула и не стала ничего объяснять, потому что ей хотелось поскорее выйти на улицу, чтобы не слышать голоса Ольги Сергеевны, не видеть вещей Хмыря. И вообще ей хотелось разрыдаться и долго–долго плакать, и чтобы кто- то непременно пожалел при этом.

Почему–то так получилось, что, не сговариваясь, они направились в городской парк, — объяснить они не смогли бы, если кто–нибудь вдруг спросил их об этом. Парк, конечно, в эту пору был завален снегом. Как же всё изменилось, и не только от снега! А ведь и десяти лет не прошло с тех пор, когда они здесь до упаду гоняли шайбу! И Лада, и Николай, наверное, подумали одинаково. Поэтому даже словом не обмолвились о том, что чувствовали в эти минуты. Они молча вернулись на Губернскую улицу и не знали о чем говорить.