Стужа - [80]

Переодевшись, он примостился в передней и начал мне читать что-то из своего Паскаля. Речь всегда идет «о полном несчастье, — прокомментировал он, я не понял, что он имел в виду. — Всегда об одном-единственном хулиганстве». Он сказал: «Вычислить то, что убивает». И еще: «Смерть поганит всё». Он уедет, чтобы сойти с поезда в каком-нибудь городе идей, он прервет поездку, у него такая цель, которая «не терпит прибытия, не может допустить прибытия». Я пошел в свою комнату и сказал самому себе, но так, чтобы это прозвучало громко и, отскочив от стен, обрушилось на меня: «Я больше этого не выдержу!» Я прилег, полистал Генри Джеймса, ни разу не подумав об этом авторе. Встал. Начал ходить по комнате. Снова лег. Я почувствовал отвращение к бесстыдству одной фразы, которая бросалась в глаза на странице открытой посередине книги. Я бросил книгу на пол. Как всё дурно пахнет, подумал я. Всё вдруг стало лишь смрадом, даже самое мимолетное представление, даже уходящее за все горизонты. Ничего, кроме смрада. Я спустился вниз и сел за резервный стол. Все ели с большим аппетитом, даже художник так энергично работал челюстями, что мне стало противно. Я вообще не мог ничего есть, даже к супу не притронулся. Художник удалился восвояси, а я тем временем уже стоял посреди кухни и неожиданно ввязался в дебаты, которые, должно быть, уже давно хозяйка вела с живодером. Речь шла о богатых людях, об охотничьих обществах. Они совершают свои набеги три-четыре раза в году, и спускают собак, и стреляют зверям в лопатки, а потом в лесу часто находят благородного вида пряжки, и пояса, и клапаны для ушей, и непарные гамаши. Временами господа (художник говорил: вельможные) завладевали этим «грязным захолустьем». Кто такие богатые? — рассуждали они. И не находили ответа. Всё сводилось к тому, что они поневоле должны ненавидеть богатство, чтобы с самого начала не быть отлученными от него. Тут мне вспомнилась фраза, которую вчера сформулировал художник: «Бедность может только глазеть на богатство, больше ничего». Живодера охотники нанимали часто. Всякие там старинные, древние фамилии собираются «время от времени с видом гордых сумасшедших, чтобы калечить природу». Вчера вечером художник назвал охоту «божественным разумом с тривиальными человеческими приметами». У живодера я поинтересовался: «А вы побывали на охоте в ущелье?» Ущелье живодер счел особо излюбленным урочищем для охотников, оно издавна славится волчьим воем. Я вспомнил свои счастливые охотничьи вылазки. С детства я вдоволь вкусил охоты и на крупного, и на мелкого зверя. «Охота — единственная форма отношений между мировыми державами: между зверем и человеком, человеком и зверем, человеком и человеком, зверем и зверем, и никакого злорадства», — сказал когда-то мой отец. Чтобы избежать встречи с художником, я попытался как можно тише проскользнуть в свою комнату. Однако он уже заслышал меня и незамедлительным зовом: «Зайдите!», который прозвучал как строгий приказ, втянул меня в свою комнату. Я очутился в полной темноте. «Вы чувствуете эти стены? — спросил художник. — Быть обреченным на замерзание в таких стенах — катастрофическое сумасшествие. Садитесь!» Он пихнул меня в одно из кресел. «Всё, в сущности, бессловесно, — сказал он, — так же бессловесно, как и отвратительно, так же бессловесно, как и заморочено аргументацией». Он хотел, чтобы я оставался при нем. Я это чувствовал. Будто напяливал на меня свое пальто и норовил плотно застегнуть все крючки и пуговицы на вечные времена. Это всё, чем от него веяло. Но в этой мучительной ситуации он произнес: «Идите! Ступайте же! Я хочу, чтобы вы ушли!» И он начал теснить меня к двери. «Это непростительная ошибка — считаться с людьми. Большая ошибка считаться с кем-либо. Я всегда совершал эту ошибку. Всегда совершал эту ужаснейшую ошибку, я всегда считался с людьми!» — приговаривал он. Мне уже было невмоготу, и я побежал вниз и выскочил из дома. На свежем воздухе я быстро пришел в себя. У меня было такое чувство, что художник, этот самый Штраух, этот человек, подчинил меня своей власти. «Да, да», — подтвердил я собственную мысль и быстро пошел в сторону кладбища. И после второго «Да, да» — поспешил обратно. Всю дорогу я не мог думать ни о чем другом и вообще ничего не видел, все мысли сводились к одному: художник взял власть надо мной. Он затянул меня в свои образы, в мир своих представлений. Меня, просто-напросто своего бессильного наблюдателя. Я вдруг почувствовал себя в застенке. Но и это представление было из числа представлений мастера. Я — уже не я. Нет, нет, это уже не я. Меня распирало от ярости. Его помыкание мною достигло вдруг броневой твердости, о которую я беспомощно бился головой. Вот и это сравнение, эта скособоченная мысль и всё, что я думаю, вижу, говорю и уже осуждаю, — разве всё это не Штраухова работа? После обеда я попытался уснуть, не удалось. Я поймал себя на том, что покорно следую формулам и взглядам Штрауха, его «патологистике» и «абсурдистике». Я услышал собственные речи, беспрестанно кромсаемые его длинным языком. Лишь уже в сумерках, когда наши пешие походы подходили к концу, я мог снова отпихнуться от Штрауха. Как от гиблого берега. Не бессмыслица ли всё это? Не знаю. Бессмысленно то, что я сейчас пишу, ведь пишу я глубокой ночью, в «безграничном невежестве тьмы».