Студенты - [119]

Иван Антонович утвердительно закивал.

— Верно, верно! У Белова должна быть интересная работа.

— Надо послать Белова, — повторил Палавин, садясь.

— Ты как, Вадим? Кончаешь? — спросил Каплин.

— Я думаю, что… — Вадим решительно поднялся. — Я еще не кончил. Обо мне нечего говорить — я кончу недели через две, не раньше. Я поддерживаю кандидатуру Андрея Сырых. Считаю, что он самый достойный из нас. А самый недостойный из нас — Сергей Палавин.

Все удивленно оглянулись на него. Стало тихо.

— Это почему? — спросил Спартак. — Объясни.

— Я объясню. Я считаю, что мы посылаем лучших. И не только в учебе, но и по своему общественному, моральному, комсомольскому облику. А Палавин не отвечает этому требованию.

— Он что же, — спросил Каплин, — человек необщественный?

— Как всякий карьерист.

— Я карьерист?

— А для тебя это новость?

Все вдруг зашумели, заговорили сразу. Каплин держал Палавина за руку и пытался усадить его на место, а тот, вырываясь, повторял с ожесточением:

— Нет, постой!.. Постой, я говорю!..

— Сядь! — крикнул Каплин, ударив кулаком по столу. — Я требую порядка.

К Вадиму подошел Спартак.

— Ты должен объясниться. Сейчас же.

— Я объяснюсь послезавтра на бюро. Подробно объяснюсь.

— Пусть здесь говорит! — крикнул Палавин. — Я требую здесь!

— Здесь я не буду, — сказал Вадим.

— Это интрига. Я требую немедленно! Как он смеет!..

— Здесь я не буду, — повторил Вадим громко. — Это касается твоего комсомольского лица. Здесь есть беспартийные, не комсомольцы. Не волнуйся — все скажу на бюро.

— Действительно, какой-то шантаж! — фыркнув, сказала Камкова.

— Но меня же оскорбили! Позвольте… Иван Антоныч!

— Я не совсем сведущ в ваших комсомольских законах. Случай, видимо, щекотливый…

Спартак раздумывал минуту, исподлобья поглядывая то на Палавина, то на Вадима. Потом сказал, тряхнув головой:

— Хорошо. Если вопрос стоит шире, он должен разбираться не здесь.

Раздались голоса с мест, и, как всегда, были среди них и серьезные и юмористические:

— Правильно, Спартак!

— Но мы же хотим знать…

— Палавин, требуй у него сатисфакции! Брось варежку!

— А кого мы выдвигаем?

— Спокойно, — сказал Каплин, подняв руку. — Я согласен с секретарем бюро. Видимо, у Белова есть причины, если он не находит возможным здесь говорить. А сегодня мы приблизительно наметили кандидатов: Сырых, Палавина, Фокину. Кто из них поедет — выяснится в ближайшие дни. Все. Собрание считаю закрытым. Теперь объявление: товарищи, кто хочет приобрести экземпляр нашего сборника — платите два пятьдесят Нине Фокиной!

К Вадиму стали подходить студенты, спрашивали вполголоса:

— В чем дело? А?

— Какая тебя муха укусила? — спросила Нина. — То, что он карьерист, это, между нами, весьма вероятно. Но надо ж иметь веские основания…

Вадим раздраженно отмахивался.

— Потерпите, узнаете…

Все понемногу вышли из аудитории. Палавин ушел первым, потом вернулся, о чем-то заговорил с Каплиным. Вадим расслышал только одну фразу:

— Я ж тебе говорил — ты помнишь?

Собирая в портфель свои бумаги, Каплин озабоченно кивал:

— Разберемся, разберемся…

Они ушли вместе с Иваном Антоновичем и Камковой. Вадим остался в аудитории, зная, что ему предстоит разговор со Спартаком. Наконец ушел последний человек. Слышно было, как в коридоре продолжалось громкое обсуждение. Чей-то густой, сытый бас — кажется, того толстогубого старшекурсника, что сидел рядом с Каплиным, — проговорил:

— У французов есть совет для таких темных случаев — шерше ля фам. Ищите женщину. А?

— Ну, глупости!

— Не глупости, милый мой, а вот ищи и обрящешь…

Кто-то засмеялся, потом голоса стали удаляться и стихли. Спартак сел рядом с Вадимом на стул.

— Ну? — сказал он нетерпеливо. — Говори залпом.

Вадим коротко повторил ему рассказ Вали Грузиновой. Спартак все больше хмурился и сопел. Он всегда сопел, погружаясь в неприятные и затруднительные размышления.

— Что, все-таки будет ребенок? — спросил он отрывисто.

— Не будет, я же говорю. Но дело-то не в ребенке.

— Понятно.

Он опустил голову и долго молчал, покусывая ноготь мизинца.

— Ничего не понятно, — сказал он наконец. — Палавин? Черт знает что… Так. Но это одна статья. А при чем тут карьеризм?

— А при том же. Мне кажется, карьеризм и эгоизм — две стороны одной медали. Понимаешь, человек, который в личной жизни вот такой эгоист, он не может быть честным и в общественной жизни. Разве ты не видишь связи?

— Связь, может быть, и бывает… Но, понимаешь…

— Что?

— Да вот — скверная история. И сложная. Вопросы морали, молодежной этики — все это важнейшие вещи, и они касаются нас с тобой кровно. Но браться за них надо серьезно. В сущности, мы вторгаемся в интимную жизнь человека. Так? Это надо делать обдуманно, иметь прочные основания. Чтоб не получилось, что вот, мол, захотелось товарищам из «комсомольской бюры» покопаться за чужой занавеской — они и копаются. Могут так подумать?

— Мало что могут…

— Вот и не «мало что», а могут. А не должны! Понятно? Надо доказать, что мы имели право вторгнуться в личную жизнь — и не только имели право, а должны были это сделать. Давай-ка подумаем… — Он зажмурил вдруг глаза и заговорил медленно, сосредоточенно, как бы оценивая в мыслях каждое слово. — Так… Он соблазнил девушку, обещая на ней жениться. Но не женился. Поступил подло. Так… Нет, слушай, ерунда! Лепет! Совсем не так все было, гораздо сложней, не так, и не можем мы так говорить, глупости! Да, но… Ты доверяешь этой Грузиновой?