Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2 - [50]
«Идея, что всю жизнь можно рационализировать, идея, поддерживаемая обоими крайними враждующими лагерями: и социалистами, требующими полного и всецелого, в принципе, хозяйственного регулирования, и реакционерами, настаивающими на этом основании на уничтожении покровительства слабым и отмене социального законодательства, идея эта объективно неверна. Человеческая жизнь в целом — и в частности социальная и хозяйственная жизнь может развить maximum совершенства и maximum творческих сил лишь при условии совместного действия планомерной и сознательной деятельности человека и действия таких сил, которые по самому существу своему рационализации со стороны человека не поддаются. Эта мысль, конечно, заключает в себе признание некой имманентной границы для разумного творчества человека. Против нее может быть выставлено, и действительно выставляется облеченное в торжественную и чрезвычайно эффектную форму возражение, будто не следует людям внушать идею, что человеческий разум имеет границы, что подобное подчеркивание ограниченности и предельности человеческого разума ведет не вперед, на пути великой борьбы и великих достижений, а назад, к застою, к остановке. Однако это возражение, несмотря на всю свою эффектность и на бесспорное значение тех психических сил, к которым оно апеллирует, опровергается не только объективно, фактами, но и должно быть отвергнуто по соображениям практическим. Ни на одну минуту человек не может допустить мысли, что все поддается его рационализированию: допустить такую силу человеческого разума значит логически неизбежно допустить, что когда-нибудь человеческое творчество прекратится, разум человеческий иссякнет. И символически характерно, что философ, учивший о безграничности человеческого разума, о неиссякаемости его творчества, пришел не более не менее как к отрицанию этого тезиса. А именно Гегель в конце концов вообразил, что философское развитие закончилось его системой»[29].
Дуализм, присущий социоэкономическому процессу, хорошо иллюстрируется природой денег и историей монетаристских теорий. Еще во времена Аристотеля отмечали, что в деньгах есть две не связанных между собой стороны: одна обусловлена общественным консенсусом, другая — решениями власти; первая запечатлена в рыночной стоимости денег, а вторая — в их номинальной стоимости. В данном случае рыночная стоимость (покупательная способность) представляет спонтанные, стихийные силы, в то время как номинальная стоимость денег фиксирует целенаправленные устремления сил, называемых Струве «автогеническими». Римские юристы, пытавшиеся постичь сущность денег, но не сумевшие справиться с их двойственной природой, колебались между двумя интерпретациями. Средневековые мыслители предпочитали «автогеническую» трактовку, полагая, что деньги обладают ценой только потому, что монарх приказал отчеканить на них определенный номинал. Эту идею средневековья усвоили и меркантилисты; по словам английского последователя этого учения Николаса Барбона, «деньги — это ценность, установленная законом». В начале XX века данная теория была реанимирована Г.Ф. Кнаппом и школой, отстаивающей «государственническую» теорию денег.
Последняя, полагал Струве, усматривала лишь половину истины. Ведь на деле в деньгах всегда присутствовали и должны были присутствовать обе составляющие, хотя «гетерогенический» элемент все же преобладал. Это происходило по следующей причине: «Не только ex definitione, но и по существу действия государства суть действия «рациональные» или, выражаясь нашим более общим термином, явления автогенические. Ведь именно в этом и отличие государства от общества, что явления государства приурочены как целесообразные действия к государству, как к их субъекту, и потому суть явления принципиально автогенические. Поскольку государство делает не то, что оно хочет, оно растворяется в обществе, и его действия тонут в системе гетерогенических явлений, из которых складывается то, что мы называем обществом»[30].
Теория «внутреннего дуализма социоэкономического процесса» имела для Струве далеко идущие последствия. Она устанавливала пределы «рационализации» или «социализации» любого общества, то есть степень его подчинения расчетам единой воли. Даже в наиболее эффективно управляемых системах всегда сохраняется элемент спонтанности и, соответственно, те экономические и социальные явления, которые ассоциируются с «гетерогенической» стороной социоэкономического процесса.
Вероятно, страсть Струве к экономической методологии была напрямую обусловлена его разочарованием в марксизме. Столкнувшись в теории Маркса с целым рядом неразрешимых противоречий, Струве решил усовершенствовать собственный метод. От критики Маркса он перешел к критике немецкой исторической школы, а затем — к критике концепции предельной полезности. Подобно многим бывшим марксистам, он постоянно, даже занимаясь чем-то совершенно другим, продолжал полемизировать с Марксом. (Примером тому могут служить, в частности, его лекции в Политехническом институте, где он работал с молодой аудиторией.)
