Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2 - [36]

членом ЦК партии и в глазах многих представлял влиятельную партийную фракцию. Дальнейшее игнорирование его заявлений могло создать впечатление, будто бы подобные взгляды встречены кадетами с одобрением, а это совсем не соответствовало действительности. Кадетов смущали не только предельно откровенные националистические и империалистические формулировки Струве; подобные идеи не воспринимались ими даже в смягченной форме, получившей широкое хождение среди западных либералов того времени. В начале XX века русские либералы продолжали проповедовать тот самый космополитичный либерализм, который был характерен для западной либеральной мысли столетием раньше и с тех пор уже вышел из моды. Поскольку в России консервативные партии были националистическими par excellence, а их национализм зачастую попахивал ксенофобией, кадеты солидарно со всей оппозицией отождествляли национализм с политической реакцией. Для еврейских приверженцев партии национализм означал погромы, для польских или украинских сторонников — русификацию, для друзей в рядах «демократической интеллигенции» — злонамеренное отвлечение сил страны от насущных внутренних надобностей. Читая протоколы заседаний кадетского Центрального комитета, не устаешь удивляться тому, насколько рефлекторным по своей природе был страх кадетов перед национализмом: любое проявление национальных чувств кадетские лидеры интерпретировали как весьма опасный процесс, автоматически укрепляющий монархию. Когда страна оказывалась на грани войны, кадеты неизменно впадали в ступор, не зная, как поступить: открытая поддержка правительства грозила отождествлением партии с монархией и проводимой ею внутренней политикой, но противодействие власти позволяло обвинить конституционных демократов в отсутствии патриотизма. И то, и другое было чревато потерей поддержки народных масс[60]. Настойчивые попытки Струве заставить коллег отказаться от подобной позиции и перехватить националистическое знамя у реакционеров (которых он в любом случае считал лишенными подлинного патриотизма) наталкивались на стену непонимания. Формально кадеты по-прежнему проводили весьма осторожную стратегию во всех вопросах, касающихся дипломатии и национальных меньшинств. Они предпочитали традиционный либеральный курс, подчеркивающий приоритет внутренней политики над внешней, отвергая «заграничные авантюры» и, не вдаваясь в детали, обещали национальным меньшинствам удовлетворение их «законных требований»[61].

Таким образом, в результате публикации двух отрывков из «Государства и революции» Струве впервые столкнулся с критикой из либерального лагеря. Ведущие представители кадетской партии, а также некоторые публицисты, ранее благосклонные к Струве, теперь взялись за него всерьез. Эти процессы, начавшиеся в 1908 году, ускорили его расставание с либеральным движением.

Один из критических откликов на рассуждения Струве о национализме и империализме вышел из-под пера Дмитрия Мережковского. Благодаря своему таланту делать простые идеи сложными, а сложные — непостижимыми, Мережковский заслужил репутацию мудреца. На самом же деле он явно страдал упрощенчеством. Прославившись после выхода книги, в которой «почитатель духа» Достоевский противопоставлялся «почитателю плоти» Толстому, Мережковский и впредь применял примитивную дихотомию тезиса и антитезиса в качестве основы, на которую нанизывал свои легковесные идеи. Ту же тактику он использовал и против Струве. В статье, опубликованной в полуофициальной кадетской газете Речь, он объявил национализм «зоологическим» феноменом, а самого Струве — «зоологическим патриотом». «Государство» и «свобода» (или «человечность») — понятия несовместные; он, Мережковский, любит свободу больше, чем родину. Струве же обвинялся в том, что сила для него превыше духа, а его политические идеалы сродни идеалам Николая I[62]. Отвечая, Струве попытался придерживаться сути дела, поскольку считал Мережковского серьезным оппонентом, но не слишком преуспел в этом, и дискуссия свелась к обмену банальностями. Впрочем, полемизировать с человеком, которому государство казалось «Зверем», противостоящим «Богу», было попросту невозможно[63].

«Великая Россия» вызвала многочисленные отклики и за границей, где в статье усмотрели свидетельство усиливающейся российской агрессивности на Балканах. Немецкий специалист по русской истории Теодор Шиманн, уверенный в том, что убеждения Струве совпадают со взглядами министра иностранных дел Извольского, посвятил данной проблеме пространный комментарий в консервативной газете Neue Preussische Zeitung. Присущую Струве патологическую боязнь Германии он называл «исторической галлюцинацией»; далее он утверждал, что призывы к русскому господству на Черном море и новые инициативы в Польше говорят о том, что Россия готовится к войне с Турцией, а конечном счете — с Австро-Венгрией и Германией[64]. В Англии, разумеется, материал был воспринят теплее, а Бернард Парэс даже опубликовал перевод «Великой России» в своем журнале The Russian Revient.

Если не считать нескольких газетных откликов[66], наиболее внушительную отповедь Струве получил со стороны Николая Бердяева, своего былого единомышленника и почитателя (хотя и достаточно критичного). Бердяев начал литературную карьеру под покровительством Струве