Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2 - [11]
В своих статьях и выступлениях Струве нападал в основном на самодержавие и его аппарат, на которых тогда возлагал главную ответственность за острейший политический кризис. Но одновременно — и с нарастающей силой — он предупреждал об угрозе со стороны реакционеров-радикалов. Подобно чиновникам, радикалы тоже отказывались признавать новый конституционный порядок и по-прежнему вели себя так, как будто бы ничего не случилось: они продолжали использовать старые методы «революционной» борьбы, которые в новых условиях стали саморазрушительными, — ведь теперь «революция», раздувавшаяся ими, оборачивалась против их собственного народа и народной власти. Струве яростно обличал разрушительную работу, проводимую радикальной интеллигенцией, и требовал от либералов бескомпромиссной позиции в данном вопросе. Умеренная часть либерального движения, с горечью заметил он как-то, полностью замкнулась в себе. «К тому, что и как делают “революционеры” и прочие “крайние” элементы, они относятся большей частью с пассивностью почтительной; к тому, что и как делает правительство, они относятся почти всегда с пассивностью непочтительной»[45]. Как мы убедимся в следующей главе, критика интеллигенции стала ведущей темой его последующих публикаций.
Конфликт двух составляющих ancien régime — бюрократии и радикальной интеллигенции — и их неумение приспособить себя к новым условиям держали Россию в состоянии постоянного напряжения и препятствовали утверждению нового порядка:
«В современной России все страшно перепуталось. Мы вступили в конституционную фазу; но и монархическая власть, и народ живут еще идеями, традициями, пристрастиями (то есть и симпатиями, и антипатиями) самодержавной эпохи.
Монархия прикована к бюрократии; и вся интеллигенция, безусловно враждебная бюрократии, питает недоверие к монархии, которая ей платит тем же. И в споре монархии с интеллигенцией вновь оживает и укрепляется бюрократия. А народные массы, исторически привязанные к монархии, питают глубокое недоверие к двум исторически связанным между собой и в то же время органически друг другу враждебным силам: к бюрократии и к интеллигенции. Поскольку монархия остается в союзе с бюрократией, народные массы своим стихийным восстанием потрясают вместе с ненавистной бюрократией и дорогую им по всем чувствованиям и привычкам мысли монархию. И в то же время они могут, увлекаемые темным, унаследованным от прошлого инстинктом, ринуться на интеллигенцию как на “господ”. Небольшая кучка русских реакционеров, этих единственных в России настоящих “господ”, готова, разбудив чернь в народной толпе, соединиться с нею для того, чтобы, пользуясь ее противогосподскими предрассудками, физически раздавить ненавистную реакционерам интеллигенцию. Таково черносотенное движение, глубокие корни которого заложены в исконном культурном раздвоении между “командующими классами” и народом. Не надо забывать — и прежде всего не надо забывать этого революционерам, — что их проповедь социальной классовой борьбы часто лишь как слабый побег прививается к старому и крепкому противокультурному стволу недоверия народа к “образованному обществу”, то есть прививается к черносотенной основе рухнувшего самодержавного строя».
И Струве пророчески заключал:
«Русская революция и русская монархия стоят теперь обе на поворотном пункте. На теле нации они могут схватиться в последней отчаянной схватке. И они еще могут заключить мир. Допустим, что завтра революция победит монархию. Это вовсе не будет означать, что торжество революционных начал прочно. Такая победа революции только продолжит путь реакции. Но и наоборот. Торжество реакции — теперь уже это ясно для всякого вдумчивого человека — опаснее для монархии, чем для революционных начал. Русская монархия, которая не заключит с революцией почетного для обеих сторон мира, а победит ее реакцией, — эта русская монархия не выдержит не только второй революции, но и второй такой войны, какой была русско-японская война»[46].
Учитывая ту безотлагательность, с которой, по мнению Струве, Россия нуждалась в сильной власти, а также исходя из невысоких оценок, выносимых им как бюрократии, так и интеллигенции, становится ясно, почему он возлагал столь большие надежды на грядущую Думу: последняя оказывалась единственной стабилизирующей силой в стране. На эту роль, правда, годилась не всякая Дума: поскольку чиновничество было полностью дискредитировано, Думу следовало наделить самыми широкими полномочиями — «русская монархия должна быть парламентарной не из подражания Англии, или Бельгии, или Венгрии, а потому, что Россия не может доверять своей бюрократии, и русское народное представительство обязано перед страной ей не доверять»[47]. Стремясь избежать паралича парламента, грозящего стать следствием конфликта между оппозиционно настроенной, но бессильной Думой и могучей, но дискредитированной и, следовательно, столь же бессильной бюрократией, Струве предлагал России систему «ответственного министерства», в рамках которой кабинет назначается парламентом и подотчетен ему. То была единственная поправка, внесение которой в Основные законы он считал абсолютно необходимым. Но даже этого требования было достаточно, чтобы Струве занял позицию, которая не слишком соответствовала его политическому темпераменту. Он пришел к своему убеждению не в силу абстрактных принципов, но из соображений целесообразности: только правительство, пользующееся доверием Думы, будет обладать моральным авторитетом, необходимым для взаимодействия с парламентом. Система, которая учреждалась Основными законами и в рамках которой министры были подотчетны исключительно короне, казалась ему неработоспособной: она лишь углубит анархию и проложит дорогу диктатуре. Будучи вполне сговорчивым в иных отношениях, в данном вопросе Струве долго оставался непреклонным.
