Стремнина - [64]

Вся деревенская улица, по которой Арсений и Геля шли на западный край Погорюя, была изрыта машинами и тракторами; рытвины, как на военной дороге, случись дождь — и улица превратится в непроходимое болото. Оказывается, лесопунктовские машины и тракторы развозили сельчанам сухостойные лесины, а той порой стояла непогодь. Гелю поразило, что почти все дворы погорюйцев были заняты высокими поленницами сосновых дров, так что и пройти-то по двору негде. У многих хозяев поленницы были сложены даже на улице, у заборов и ворот. Куда ни глянь — дрова, дрова, дрова…

— За зиму все сожгут, — пояснил Морошка.

Было воскресенье, но людей встречалось мало. По словам Морошки, все, кто мог, отправились сегодня по грибы и ягоды: сейчас самое время набить погреба и кладовки. На лавочках у домов сидели, греясь на солнце, лишь древние немощные старики да старухи. Все они, как заметила Геля, едва разглядев Морошку, услышав его басовитый голос, торопливо поднимались с лавочек, кланялись ему с почтением в пояс, а то и обнимали его, как родного сына. И все настойчиво и ласково зазывали в гости. А Гелю старые сельчане рассматривали с любопытством, но осторожно, боясь смутить, и ничего о ней у Морошки не спрашивали. «Умные старички! — удивлялась Геля. — Потактичнее иных городских!» Эти случайные встречи слегка успокоили и приободрили Гелю. И все же она не могла представить себе как покажется матери Арсения.

Удивило Гелю и то, что все сельчане, встречаясь с Морошкой, непременно расспрашивали его о том, как идут дела на Буйной. Одна маленькая старушечка, поймав Морошку за жилистые руки, стараясь получше вглядеться в лицо, допытывалась особенно настойчиво:

— Чо там, Арсений Иваныч, как у тя на Буйной-от? — У нее был полон рот зубов, и говорила она чисто. — Успеешь ли уладить ее ко времю? А то ить беда, сам знашь.

— Знаю, знаю, — твердил ей Арсений, не проявляя, однако, никакого намерения поскорее уйти от словоохотливой старушки.

— Постарайся, Арсеньюшка.

— Все сделаю.

— Гляди, на тя вся надежа.

Так на улице Погорюя Геля впервые узнала, как тревожится народ за дела на Буйной.

На краю деревни стояла совсем крохотная пятистенка под тесовой крышей, но более поздней постройки, чем большинство деревенских строений, с двумя оконцами на солнце; наличники над ними — из простенькой резнины, куда менее замысловатой, чем та, что делалась встарь; ставенки, недавно окрашенные белилами, четко отпечатывались на фоне потемневшей древесины. В палисадничке с огорожей из молоденького соснового кругляша перед каждым оконцем росли черемухи — самые частые гостьи в деревнях на Ангаре.

Войдя в калитку впереди Морошки, Геля одним взглядом окинула дворик, наполовину крытый тесом и выстланный толстыми плахами из лиственницы. Плахи были чисты, как половицы в доме хорошей хозяйки. Открытая часть дворика была занята поленницами дров и амбарушкой, вероятно, с погребком внутри, как часто водится в сибирских деревнях; крытая же часть дворика, где виднелась опрокинутая на чурбаны лодка, была отгорожена новой, неокрашенной сетью из капроновой нити. Перед сетью на скамеечке, спиной к калитке, сидела его мать.

Старушка задумалась или увлеклась работой и обернулась лишь тогда, когда Арсений, закрывая за собой калитку, стукнул щеколдой. Но еще до того, как она успела обернуться, Геля, увидев ее дворик, успела составить о ней определенное представление. И когда наконец-то увидела ее лицо, поняла, что не ошиблась, да и непозволительно было ошибиться: на этом дворике могла обитать только такая женщина, как мать Морошки. Она была небольшого росточка — по грудь своему, сыну, вся опрятная, вся беленькая, но с зоркими темными глазами, которые молодили ее необычайно. Увидев гостей, она так вспыхнула от радости, что у нее даже заметно порозовело чистое, в едва приметных морщинках милое старушечье лицо. В ее чертах не было ничего общего с Арсением, и все же Геле немедленно подумалось, что она, где угодно встретив Анну Петровну, непременно признала бы ее матерью Морошки.

— А я ждала вас, ждала, — заговорила Анна Петровна, с первой же минуты обращаясь не только к Арсению, но и к Геле, да еще как к давно знакомой и желанной, и тем самым избавляя ее от условностей, обычных при знакомстве. — Все на огород бегала, на реку поглядывала. Нет и нет. А тут, видать, задумалась у сетушки… — Голос у нее был мягкий, певучий, но говорила она очень сдержанно, ровно, и все ее слова светились, будто камешки на речном дне в солнечный полдень. — Рада я, радешенька… Сейчас я самоварчик подогрею…

— Ой, что вы! — запротестовала Геля. — Не хлопочите.

— Нет уж, вы гости, — возразила Анна Петровна. — Как мне не угостить вас? Мне совестно будет.

— Хорошо, хорошо, — согласилась Геля, боясь обидеть Анну Петровну, не приняв ее гостеприимства.

— Я и варенья наварила.

— Варенье она любит, — сказал Морошка.

— Вот и славно.

— А какое у тебя, мама?

— Всякое. На любой вкус.

У Гели не осталось никаких сомнений, что Анна Петровна принимает ее с радостью, и стеснительность ее быстро исчезла. Этого не мог не видеть Арсений Морошка. Но Геля с удивлением заметила, что он продолжает следить за каждым шагом матери, за каждым ее взглядом с некоторой настороженностью. «Он боится, что я не понравлюсь матери? — спросила себя Геля. — Чудак! Да она вон как рада! Чего ему бояться? Она такая добрая, что для нее, наверное, все люди хороши». И еще показалось Геле, что Арсений Морошка, несмотря на очевидную приветливость матери, все ждет от нее чего-то, не то каких-то слов, не то слез, и ждет с непонятной, несвойственной ему робостью.