Стремнина - [6]

Арсению не стоило труда понять, как Геля, боясь Белявского, против своей воли заночевала в комнатушке, где не только была рация, но и койка для гостей. Заночевала, да так и стала здесь жить. О чем же еще было расспрашивать Гелю? И так ясно, что Борис Белявский торчал у закрытой двери каждую ночь. «Напугал, варнак! — постепенно успокаиваясь, подумал Арсений. — Молода еще и пуглива». И Морошка лишь кивнул Геле, как бы хваля ее за находчивость и смелость.

Геля обрадованно кинулась к плите.

— Ой, уже готова!

Снимая с плиты кастрюлю с ухой, она впервые подумала: «Что же я все-таки делаю?» Пусть она не только имела право, но и обязана была навести порядок в прорабской. Поставила цветы на стол Морошки — тоже не беда: неудобно ставить их только в своей комнатушке. А вот что взялась угощать Морошку с дороги — совсем другое дело. Это уже может вызвать и пересуды… Но в глубине души, как это ни странно, Геля не испытала никакого раскаяния в своей безотчетной затее. Более того, ей даже приятно было неловкое положение самозваной хозяйки.

— Сама-то садись, — ласково пригласил ее Морошка.

Геля отрицательно тряхнула головой. Никакие уговоры не помогли, и тогда Арсений, вздохнув, сделав вид, что лишь неуступчивость Гели вынуждает его пойти на крайние меры, осторожно взял ее за плечи и усадил на табурет у стола. Она легонько напряглась, но не проявила ни малейшего намерения встать, и Морошка тут же мог спокойно убрать свои руки. Но они будто прикипели к ее плечам…

— Мошка-то как тебя искусала! — заговорил Арсений приглушенно. — И лоб, и шею…

— Это вчера, на Медвежьей, — тоже тихонько, почти шепотом ответила Геля и, застеснявшись, опустила глаза.

— Ты разве без сетки ходила?

— В сетке душно, да и плохо видно.

— А я тебе крем от мошки привез.

— Какое же вам спасибо, Арсений Иваныч!

— Вот и сиди.

И тут Арсений, с неохотой оторвав руки от Гелиных плеч, вновь с изумлением увидел ее очень юное, рдеющее под загаром лицо со слегка вздернутым носом и вновь встретился с ее взглядом. В нем не осталось и следа от недавней диковатости и тревоги. «Да откуда же ты, ясноокая, явилась ко мне? — хотелось крикнуть ей в лицо. — С какого света?» Арсений видел, что Геле хорошо с ним, и понял, что она, может быть, и сама того еще не зная, ждала его с тревогой и любовью.

Он сам налил Геле в тарелку ухи, дал ей в руки, как маленькой, ложку и кусок хлеба. Она сидела с таким видом, будто ей совсем невдомек, где она и что заставляют ее делать. Да и Арсений долго не притрагивался к ухе. Он все глядел и глядел на Гелю и не мог надивиться: она была совсем не такой, как всегда!

Кое-как осмелясь все же отпробовать на глазах Морошки уху, она застенчиво спросила:

— Удалась ли?

Арсений ответил протяжно, нараспев, как это принято на Ангаре:

— Ну-у!

— А хариусы — хороши ли?

— Ну-у!

Совсем недавно Гелю смешили словечки, бытующие на Ангаре. Сейчас же она легко согласилась с собой, что без них Морошка и не был бы Морошкой. Раньше Геля удивлялась: «Арсений? Из староверов, что ли? Морошка? Так ведь это же ягода!» Но сейчас ей нравилось и его редкое, певучее имя, и его родовое прозвище.

— Обновилась изба, — заговорил Морошка, не переставая удивляться переменам в прорабской. — Будто домой попал.

— Вам хорошо, — заметила Геля. — Дом близко.

— Да, на родном подворье славно: польешь грядки, съешь свежий огурец, напьешься чаю с молоком… — Арсений разговорился, что случалось с ним не очень-то часто. — И за вечер что-то такое вольется… — Он потер ладонью грудь. — Такое вольется, будто выдуешь огромный ковшище квасу из погребка: свежо в груди станет, легко, просторно.

— Завидую я вам, — сказала Геля.

— Скучаешь о доме?

— А ведь еще зимой уехала…

— А вернешься сюда — и сделается тошнее тошного… — продолжал свое внезапное признание Морошка. — Куда ни взглянешь — все казенная изба.

— Надоело здесь? — спросила Геля.

— Осточертело, — уточнил Морошка просто и откровенно. — Боюсь, поживешь еще несколько годков вот так-то в казенных стенах — и душа оказенится. Даже страшновато… — Усмехался он осторожно, иногда едва приметно, словно сберегал мягкий, без ослепительного блеска свет своих нечастых улыбок. — Как поглядишь на тех людей, какие оказенились до сердцевины, — и за душу схватит. Совсем ведь разучились думать. Удивительно, как люди могут так легко отказаться от самого величайшего дара природы! Зловредная казенщина для них становится даже родной стихией. Они в ней как рыба в воде. Забавно, однако, чем же она так привлекает иных людей?

— А вот тем, что живется в ней легче, — внезапно осмелев, как случалось с ней часто, сказала Геля. — Почти бездумно.

— Горемыки: заживо себя хоронят.

— Где там! Они живучи!

— Они не живут, а проживают на свете. На вид зелены, а на самом деле — насквозь дуплясты.

— Только виноваты ли здесь казенные стены? — освоясь со своей смелостью, сказала Геля. — Даже в тюрьмах, бывало, и то не угасала живая мысль.

— Ловко ты меня поддела!.. — Арсений умел соглашаться легко, спокойно, ничуть не страдая от вынужденного признания своей неправоты. — Надоело мне в казенной избе — вот и думается чересчур мрачно. А рассуждать с толком — совсем не важно, где живешь. Живи хоть в пещере. Кочуешь с места на место — опять не беда. Но где ни живи, где ни кочуй — имей свой дом, свою семью. А у нас в Сибири, я замечаю, в последние годы развилось и бездомство, и раннее бобыльство. Где по нужде, а где и от одного баловства, нежелания заводить порядок в своей жизни. Только, думается мне, человек многое теряет, если сам себя обрекает на одиночество. Вот медведь-шатун — опасный зверь…