Стремнина - [55]

— Хватит стучать.

— А мне скучно без дела, — возразила Геля.

— Сходи за черникой.

— Хорошо бы… — нешумно порадовалась Геля. — Так хочется варенья! Слюнки текут, как подумаю. Но с кем?

— Иди с Марьянихой, — ответил Морошка, у которого, не иначе, уже состоялся разговор с бакенщицей, матерью его маленьких подружек. — Она здешняя, места знает. Да и небоязлива.

…Корзина с черникой так оттянула руки, что Геля, едва выбравшись из таежной крепи, разом опустила ее у своих ног.

— Ой, ну и тяжесть!

— Не зарилась бы, — заметила ей с улыбкой Марьяниха.

— Очень уж варенья захотелось. Прямо страсть!

— Сластена, видать?

— Да нет, никогда сластеной не была.

Одетая во все мужское, издали похожая на подростка, Марьяниха остановилась рядом с Гелей, но корзину на землю не опустила — торопилась домой. На всякий случай спросила:

— Варить-то умеешь?

— Мама учила, — ответила Геля.

— Где же собираешься варить?

— Не знаю. Может, в камбузе.

— Никакого варенья ты там, девонька, не сваришь, — рассудила Марьяниха. — Налетят парни и все твои ягодки растащат. По горстке. Вари-ка ты в прорабской.

Геля замахала руками, отбиваясь от гнуса. Лицо у нее было открыто, а сеткой накомарника она прикрывала только уши да шею.

— Заели. Хоть реви. И крем не помогает.

— Застеснялась! — ласково пожурила ее Марьяниха.

— Да ведь накалю печь — душно будет, — попробовала оправдаться Геля. — Не уснет Арсений Иваныч.

— Черничное варится быстро. Вари!

Вся куртка Гели сзади была сплошь облеплена слепнями. Они жались один к другому, их были тысячи; издали куртка казалась сшитой из какой-то серой, чешуйчатой кожи.

— Обожди-ка, я собью, — предложила Марьяниха и, похлопотав около Гели с минуту, смахнула с нее всех слепней. — Иди! — добавила она, ободряюще хлопая девушку по спине. — Да прибегай за тазиком.

Перебирая ягоды, Геля все время думала о Морошке. Несколько дней он таскал тяжелые ящики, да еще в одиночку, и приходил вечером в прорабскую очень усталым. Но Геля, зная по себе, догадывалась, что и он, Арсений, изнуряет себя не от нужды. Он рад своей усталости. Рад, что не может двинуть ни рукой, ни ногой. Рад, что набрякли и смежаются веки…

Он все время стоял перед ее глазами.

Разводя огонь, Геля вспомнила, как самовольно хозяйничала без Морошки в прорабской и какое удовольствие находила в самой черной работе. Тогда он тоже все время стоял перед глазами. Геле было стыдно появляться перед ним с грязными ногами и тряпкой, а сердце замирало от радости, что он следит за нею…

И еще Геля вспомнила, разводя огонь, как она варила уху для Арсения и как Арсений, усадив ее с собой за стол, долго не мог оторвать руки от ее плеч. Ей стало радостно оттого, что так хорошо вспомнилось недавнее… Нет, невозможно расстаться с тем, что было! Невозможно! Все, что было, не могло быть прошлым, все и сейчас живет в ней, да и должно жить. Что у нее в жизни дороже того, что произошло в тот день?

Все будто повторялось вновь.

И как в тот день, Арсений появился в прорабской внезапно. Захваченная врасплох, Геля смутилась на какой-то миг, но потом, впервые после долгого перерыва, смело и ласково посмотрела в глаза Морошке.

— Вы заругаете меня, Арсений Иваныч? В избе-то душно стало.

У Гели был такой же взгляд, с каким она однажды, на глазах Морошки, встречала солнце. Это так обрадовало Арсения, что он не удержался от шутки:

— Угостишь — не заругаю.

— И вас угощу, и всех ребят, — живо пообещала Геля. — Поставлю самовар и будем пить чай с вареньем. Сегодня же, вечером…

Арсению очень приятно было видеть, что Геле нравится хлопотать у плиты, хочется принять и угостить друзей. Ему тоже невольно вспомнилось, как она встречала его, когда он вернулся из Железнова. В груди его потеплело, и он сказал:

— Теперь можно и попировать.

— Разгрузили, да? — догадалась Геля.

— Отмаялись.

Парни уже пошли топить баню. У Морошки выдался свободный часок, он мог отдохнуть и полюбоваться Гелей. Ведь последние дни он видел ее лишь урывками. Арсений опустился на пол близ порога, откинулся головой к стене и вытянул натруженные ноги чуть не до середины прихожей. Он любил отдыхать в таком положении. Посидев так совсем недолго, он мог опять идти куда угодно.

— А хорошо-то как в тайге! — заговорила Геля.

— Опять вся искусана.

— А-а, пустяки!

В небольших, но сильных руках Геля повертела перед собой, одновременно легко покачивая, таз с вареньем. Согнав пенистую накипь к центру таза и сняв ее в блюдце, она по-ребячьи, с жадностью облизала ложку и заговорила серьезно:

— А знаете, Арсений Иваныч, что я узнала?

— В тайге? — с мягкой улыбкой спросил Арсений.

— Да вы не смейтесь! — Вновь поставив таз на огонь, отошла от плиты. — Я шла и все смотрела, все смотрела… Да, так и есть. Только потом деревья падают. Потом… А вот иные люди и живут, не иначе как ползая по земле. Как слизняки.

— Бывает, — осторожно поддержал ее Арсений.

— И еще находятся мудрецы — кричат о таких слизняках: «Вы их не трожьте, они — личности!» — продолжала Геля, совсем позабыв о своем варенье. — Позорище! Личность есть личность, она не только не может ползать, но и ходить на четвереньках. Понимать бы надо…

— Они все понимают, те мудрецы. — Арсений догадывался, чем вызваны рассуждения Гели, его радовал ее порыв высказать их с присущими ей прямотой и резкостью. — И все-таки вопят, шаманят. И думаешь, из жалости к тем слизнякам? Да они сами их презирают не меньше, чем мы с тобой! Но им хочется, видишь ли, прослыть гуманистами, каких свет еще не видывал, борцами за всеобщее человеколюбие и сказочное царство вольности. А дай тем мудрецам волю — они возьмут две и тут же позабудут все свои красивые слова. Хотя, если рассудить, какая в них красота? Кого они могут обмануть? Они вроде обтрепанных мушек у плохого рыбака: ни один харьюз не схватит.