Стремнина - [114]

Новые знакомые, один приземистый, чернобородый, с маленькими глазами, а другой тонкокостный, сильно исхудавший в таежном походе, стояли на перекате, пониже зимовья, с длинными удилищами из неошкуренного тальника. Завидев Белявского, коренастый, называвший себя Петрухой, взмахнул удилищем, не дождавшись, когда леска вытянется на течении в струнку, и вышел из воды. Его товарищ, назвавшийся Гошей, прошел с удочкой до конца переката и, дав попрыгать обманке на гребнистой струе, выхватил в воздух серебристого хариуса.

— Здорово! — встречая Белявского, как старого знакомого, заговорил Петруха. — Клев нынче, знаешь ли, хорош. Погляди, сколько я надергал! Во будет уха! — И он подал команду Гоше: — Кончай!

Он снял с загорбка Белявского рюкзак, ощупал его со всех сторон, вполне доверяя, вероятно, чуткости своих пальцев, уверенно одобрил:

— Дело. Ну, пошли.

Перед ухой хватили по доброй порции спирта, и тогда Петруха, как обычно, принялся за расспросы:

— Ты эта… чего такой сумной?

— Признаться? — спросил Белявский.

— Валяй в открытую!

— Посадить меня могут.

— За что?

— За дурость.

Быстро хмелея, Белявский рассказал бородачам историю бегства Мерцалова и его приятелей с Буйной. Он и не заметил, как в густой бородище Петрухи блеснула улыбка. Петруха понял, что ничего страшного в истории Белявского нет, но, выслушав его, покачал кудлатой головой:

— Да, брат, влип ты…

— Посадят?

— Три года.

— Конечно, за соучастие, я понимаю…

Петруха налил Белявскому сверх принятой меры и, когда тот, запив спирт водой, едва отдышался, сказал:

— Теперь говори все.

— Все уж сказано.

— Врешь. По глазам вижу.

— Верно, есть еще дело, — размягчаясь со спирта, сознался Белявский. — Плохое дело. Обидел одну девчонку. И жениться хотел, а обидел. Так вышло. Побоялся упустить. Сгоряча.

— Десять лет, — заключил Петруха тоном человека, в точности знающего все законы. — За это, брат, сгноят.

— Что же делать?

— Драпай, пока не поздно.

— Да куда? — расслабленно взмолился Белявский. — Вон ребята побежали, а что толку? Куда отсюда сбежишь?

— Чудак, а? — подмигнув Гоше, спросил Петруха.

— Чудило, — подтвердил Гоша. — Гороховое…

— Ты эта… — Петруха вновь заговорил с Белявским, но с некоторой осторожностью. — Ты географию хорошо знаешь?

— А что? — удивился Белявский.

— Да тут эта… такое дело… — Петруха помялся, раздумывая и что-то соображая. — Тут, сказывают, где-то золотишко добывают, а?

— Есть тут прииски. Знаю, где…

— Молодца! — похвалил Петруха. — С твоей-то головой да самому лезть в петлю? Жить надо! Чудак! Ты драпай!

— Но куда же? Куда?

— А вот с нами, на эти прииски, — ответил Петруха и задержал взгляд на лице Белявского, словно стараясь запомнить его на всю жизнь. — Мы как раз туда и держим путь. Проводишь, а там мы тебя устроим. Даю слово, будешь жить, а не гнить.

Спьяну Борис Белявский не успел и разобраться, о чем идет речь, а Петруха уже командовал над ним:

— Значит, так: остаешься с нами. Переночуем, а утром все и сообразим. Только гляди не дури, а то не сносить тебе такой умной головы!

— Да, да, я понимаю, — ответил Белявский, ничего не поняв из слов Петрухи, и стиснул голову над столом в ладонях.

Заночевал он в зимовье, на прелой траве.

IX

Еще вечером Арсений порывался сходить к реке. Мать и Геля не пустили. Но утром, после нормального и глубокого сна, Морошка почувствовал себя окрепшим настолько, что его уже не могли остановить ничьи уговоры. Услышав, что он одевается, мать подала голос:

— Страсть какой туманище.

— А-а, пускай!

— Одевайся-то хоть потеплее.

Арсений не стал перечить, оделся во все охотничье, в чем бродил по тайге поздней осенью. Стараясь успокоить мать, на минутку легонько, ласково прижал ее к себе за плечо. Потом вышел на крыльцо. В самом деле, все было укрыто густым туманом — и река и горы. «Осень», — зябко вздрагивая, сказал себе Морошка и, покрепче нахлобучив шапку, спустился на берег. «Так и есть!» — воскликнул он с огорчением, взглянув на знакомые камни: и на Буйной началась убыль воды.

Все еще зоревали, лишь Варенька гремела посудой у камбуза. Морошке не терпелось, хотелось обойти все каюты и разбудить рабочих, но он вовремя устыдился и вернулся в свою избу. И долго еще пришлось ему помучиться от нетерпения в это утро. И позавтракали, и стали готовиться к выходу в прорезь, а туман все еще держался над рекой. Морошка несколько раз выходил к обрыву и едва не скрипел зубами от досады, наблюдая за тем, как он медленно слабеет и расползается по падям.

Наконец можно было идти к реке, и тогда мать, взглянув на Гелю, сказала озабоченно:

— Иди-ка с ним, доченька, постереги его. Разогреется, разденется и опять застудится.

Арсений, должно быть, того и ждал. Очень охотно позвал Гелю:

— И верно, пойдем-ка…

Уходя из избы, он посоветовал матери:

— А ты гляди тут, мама… — Он как-то странно смутился. — Закройся — и никого. Тут разный народ бродит, а у меня вон несгораемый шкаф. Подумают еще, что с деньгами.

Спускаясь к реке, Морошка спросил у Гели:

— Она никуда здесь не ходила?

— От тебя ни на шаг.

У брандвахты они повстречались с Сысоевной.

— Где же Белявский? — спросил ее Морошка.

— Сгинул где-то, — ответила Сысоевна. — Надо быть, у тех парней, какие на зимовье. Он все туда ходит.