Стремнина - [112]

— О, беглянка явилась!

— Явилась вот, — сердито ответила Варенька, вылезая из лодки и не глядя на Белявского.

— Поймали вас, что ли?

— А то не поймают! — ответила Варенька, с явным восхищением отдавая должное тем, кто изловил беглецов. — Милиция, она тоже не лыком шита. Всех варнаков выловит да упрятает за решетку! — Тут она скосила один глаз на Белявского. — Погоди, и до тебя доберутся. И тебя засудят.

— Что ты болта-аешь, а? — отозвался Белявский, весь леденея, но со смешком. — А меня-то за что?

— За дело, — ответила Варенька резко.

— Вот дуреха! За какое такое?

— А то не знаешь?

Белявскому все труднее и труднее становилось сдерживать подергивание губ, быть смиренным, незлобивым да разговаривать в шутейном тоне:

— Ничего я, Варенька, не знаю и не ведаю. Не только про твоих ухажеров, но и про себя.

Вероятно, Вареньку обидело напоминание про ухажеров, и она наконец-то повернулась к обидчику всей грудью:

— Это тебе-то про себя ничего не известно, да? И не стыдно ухмыляться и пялить на меня зенки? — заговорила она с несвойственной ей крикливостью. — Хватит врать! Весь изоврался! Не только самому — людям про тебя все известно!

— От кого? Ты что-нибудь наболтала? — нахмурясь, спросил Белявский.

— Я? Я за тебя в милиции по дурости горой стояла, если хочешь знать! — ответила Варенька. — Я одно твердила: «Не причастен Белявский, и все! Никаких свечек не давал!» А они сами тебя выдали.

— Кто? — теряя голос, в замешательстве переспросил Белявский.

— Твои закадычные! — съязвила Варенька и неласково оповестила на прощание: — Ну, мне некогда.

Она направилась было в прорабскую, но спохватилась, вернулась и попросила моториста, выгружавшего какие-то узлы на берег:

— Вытащи эти… свечи-то… и дай сюда, а этого… — кивнула на Белявского, — и к лодке не подпускай.

— Вот дура, — отступая, проворчал Белявский.

— Не дурнее тебя! — отрезала Варенька. — Да и почище! — И тут она, разойдясь от обиды, закончила перепалку как есть по-бабьи: — Меня укоряешь, а сам-то какой? Хорошенький? Баский? — И для крепости даже припугнула обидчика: — Погоди, вот потянут в милицию, будешь знать! Там все раскопают! Все твои проделки, все грехи!

Варенька и не подозревала, какое впечатление произведут на Белявского ее последние слова. Мнительному Белявскому в них почудился намек на то, что каким-то образом стало известно о его надругательстве над Гелей, и все в нем мгновенно обмерло…

Согнувшись, словно навстречу ветру, и упружисто перебирая ногами в грубых ботинках, Варенька без передышки поднялась на крутой обрыв. У нее перехватило дыхание, когда она приблизилась к прорабской. Никого не замечая в прихожей, она направилась к открытой двери комнатушки Арсения Морошки. За столом прораба сидел Завьялов с утомленным лицом, но с веселой, дрожащей золотинкой в карих глазах, — вероятно, только что говорили о чем-то забавном. Арсений Морошка сидел на своей кровати.

— Это я… — заговорила Варенька дрогнувшим, почти плачущим голосом, увидев, как и Завьялов и Морошка взглянули на нее со строгим удивлением. — Знамо, дура, как есть дура… — продолжала она, подозревая, что именно так и называют ее сейчас про себя мужчины, и покорно соглашаясь с такой совершенно справедливой оценкой своей личности. — Вот они, свечки… — не дождавшись какого-либо привета, добавила она и положила на кровать, рядом с прорабом, свечи с лодочного мотора.

Но и Завьялов и Морошка продолжали молча разглядывать Вареньку. Она была во всем темном, строгая, как монахиня, и за несколько дней скитаний совсем отцвела — совсем и навсегда.

— Чо уж смотреть-то? — застеснялась Варенька, понимая, как она удивила мужчин своей некрасивостью, и попросила жалобно, слезно, прислоняясь виском к косяку двери: — Простите уж вы меня, дуру, ради бога. Простите, товарищ начальник.

— Ты с прорабом, с прорабом говори, — сказал ей Завьялов, бесцельно вертя в руках свою форменную фуражку. — Тут он голова.

— Простите, Арсений Иваныч…

— Да ты садись, садись. — Морошка указал Вареньке на табурет у кровати, избегая, однако, встречаться с нею взглядами. — Где вас поймали-то?

— А мы уж в Енисей вышли, в Енисей, Арсений Иваныч! — заговорила Варенька с неожиданной живостью, не то стараясь угодить прорабу своей готовностью к откровенности, не то по наивности тут же забываясь и становясь прежней Варенькой. — Они ить чо удумали? Шел караван в Енисей, они и попросились на пустой паузок: деньги всё делают! А лодку бросили пониже Рыбного, чтобы след запутать. Спрятались, значитца, в том паузке, да и давай глотать: у водолива-то и спиртишко нашелся. Где их, окаянных, скоро поймаешь на такой-то реке? А уж когда вышли в Енисей — тут и настигли.

— Им что: глотай да глотай, — сказал Морошка. — Закуски вволю было.

— Вволю! Хоть обожрись! — охотно подхватила Варенька, но, почувствовав, хотя и с запозданием, укор в словах прораба, сникла и пробормотала смущенно: — Никто и не подавился, а надо бы…

— Зачем кинулась-то с ними?

Вареньке сделалось очень стыдно. Опустив голову, ответила едва слышно:

— Улестили.

— И сразу кинулась?

— Да сдуру-то чего не сделаешь? — вспомнив о самом расхожем в народе оправдании на всякий худой случай, ответила Варенька. — Все ведь надеишьси. Все слову веришь. Тошно ведь, Арсений Иваныч, жить-то мне одной! Разве не примечаешь? А вот поверила — и столько мучений приняла.